Г. Ю.Т., заслуженному художнику
…Горит венцом целованное темя:
на полотне слепом обводишь тени,
внезапно проступившие во мгле,
без устали – ведомый проведеньем,
(шуршанье кисти для тебя, что пенье
небесных ангелов на радужной земле);
торопишься – пока не затаились
штрихи и линии, которые взроились
и проступают вновь за слоем слой,
пересекаются, троятся и кривятся,
и под рукою смелой не боятся
в твоей судьбе менять лекала крой.
И ты, влекомый образом, уверен,
что ангелы – поют по крайней мере,
что в небе солнце, под ногой земля –
Очнись! – твой чёлн давно покинул берег,
сиренами вовсю воспета ересь,
и бесноватый мир не держит клятв.
Ты выпит, высосан, раздарен на полотна,
то – жизнь сипит, как у пропойцы глотка,
сквозь решето бюджетов и идей.
Но, как кулик, хранишь своё болото,
не веришь, что судьба вершит охоту
на безмятежных творческих людей.
Невидим псарь, что верховодит сворой, –
так стоит ли на псов глядеть с укором,
что слов не знаешь, ведомых псарю?
Здесь на охоту призваны другие,
их стрелы тупы – куликам на гибель.
Какому нынче кланяться царю?
Стой, как Творец – ладони на просвете –
к твоим полотнам подбегают дети,
но время твою слизывает тень.
Ты знаешь все вопросы и ответы,
а над болотом беспощаден ветер…
Ты был всегда один, как в Первый день.
27.09.20 Герасимову Ю.Т., заслуженному художнику РСФСР
Рукопожатие – не рукоположенье,
отсвечивать – не самому сиять.
Чего бахвалишься, художник, приближеньем
к великим?
Так – ребёнок держит мать
за край подола и собаку дразнит
и не страшится маленький проказник,
а нет подола – кинется искать.
И галерея лиц растёт с годами –
художник обстоятельный привык
писать портреты властью, кистью данной.
Истории уроки таковы,
что лишь цирюльник с бритвой обнаженной,
врач да художник, к сиру приближённы,
а челядь всякая к художнику на Вы.
В попытке быть обласканным элитой,
безликость лиц умножена стократ…
…А помнишь ту, скрипучую калитку
с детдомовского уходя двора
в училище, голодное до пота?
Но так живописать была охота,
что с вечера писал бы до утра,
а хлебный шмат, украденный в буфете,
на завтрак был, на ужин и обед –
ведь лишь одна из тысячи профессий
манила и стяжала целый свет:
художник! – это был наместник Бога.
Господь терпел и даровал дорогу,
и выбора другой дороги нет.
…Был Ленинград. Не просто стать студентом.
Богемщик истинный, ты долго мёл дворы,
и спал с метлой и прочим инструментом,
друзьям в каптёрке скудный стол накрыв:
художникам, поэтам и артистам, –
портвейн рекой, но сердцем были чисты,
и чаялось, что это до поры.
Закончил Академию, ваятель, –
одну, вторую? – кажется, пора
почувствовать себя аки Создатель,
воздев крыла, не уронить пера,
и оглядеть восторженные лица,
повернутые нынче, к живописцу -
к тебе, ещё голодному вчера.
Слаб человек и падок на приманки.
Художник пишет – а властитель рад
увидеть лик свой в золоченой рамке
и обещает тысячи наград.
Скопились грамоты – хоть стены не оклеить,
но от досады трудно не заблеять,
хоть овен… он художнику не брат.
А хочешь, я создам тебе легенду:
« Жил славный малый, рисовал взасос,
не отличая истины от пены,
и шел «рer aspera ad astra», но вразнос».
И ты, увековеченный поэтом,
умрёшь известным, но твои портреты
твоих героев вознесут до звёзд! –
ты сам писал, потворствуя сторицей
их самолюбованию,
и сам,
сам краски смешивал вот этою десницей,
писал их лица, волосы писал,
чтоб на секунду в этом приближеньи
почувствовать не высоту служенья,
а собственный гранитный пьедестал.
Сменилась власть, в фаворе андеграунд,
ни льгот, ни прав, ни стажа, ни гроша,
и ропщут сыновья, что был неправым…
…Но по листу карандаши шуршат:
за казаком багрится след кровавый,
не для него сады, а он был бравый…
Могильного креста крошится ржа…
Творец и творчество – из одного чертога:
тебе готов был крест и боль, и тёрн.
Пока под кисть твою текли народы,
ты был открыт для выстрела в упор,
как Тот, тянувший древо на Голгофу…
И век, перелистав твою эпоху,
уже готовил нищенства позор.
Так что ж ты льнёшь, соперничая мнимо,
к элите властной, силясь удержать
портретами?
Так не-ото-бра-зи-мы
в цветах твоих ни Каина печать,
ни кровь побед, ни бледность никотина,
ни плоскость лба всесильного кретина,
в красавишне – не угадаешь мать…
Пиши свою, ту! –
сброшенную с лодки,
в пучину Дона вражеской рукой,
где вы ревели с братом в обе глотки,
осиротевшие на целый век людской.
Я слышу крик твой в этих пышных розах,
и боль твою я вижу в сытых рожах.
По полотну размазанную боль.
Смирись.
Не требуй ни любви, ни денег,
ни времени.
От суммы до сумы
тебя вело по жизни провиденье,
и камни вслед не иссекли спины.
Не жди от лицемеров славословья,
вернись к себе, к своим слезам сыновьим,
их, может быть, утрут твои сыны.