Был месяц май - холодный и колючий...
С утра дождь моросил - противный, мелкий, нудный.
Что так тревожно на душе?
Урок все тянется в какой-то дреме.
Сидим за партою одной мы с братом, смотрю - он вроде бы спокойный.
Учеба влегкую дается нам, с пятерками второй закончим класс.
И в этот раз без грамоты не будем.
Вот мать обрадуется, и как всегда, глаза ее засветятся, и искорки веселые,
как звездочки на темном небе вспыхнут.
Но, стоп! Что за пелена перед глазами. Не вижу я ее лица.
Дверь класса приоткрылась, учительницу вызывает кто-то, и шепотом ей что-то говорит. Она на нас - вполоборота.
- В больнице ваша мама?
Киваем. Она, действительно, в больнице, точнее в стареньком роддоме,
вот-вот родит.
- Домой идите.
И отвернулась, в стекло оконное уткнулась, лишь плечи мелко зазнобило.
Берем портфель, один у нас он на двоих, выходим.
Замечаю - в коридоре мелькнула тетка, родная матери сестра,
и тенью проскользнула в дверь.
По лестнице спускается сестренка Танька, чуть-чуть постарше нас.
Бежим домой. Колючий дождь и май холодный...
Бежим мы молча, понимаем, случилось что-то, и это что-то уже внутри,
колотится в сердечко.
А в нашей комнатушке и так-то тесно, сейчас забита вся, соседи -
женщины и мужики, и кто-то незнакомый.
А за столом отец с опущенною головой, своими огрубевшими ладонями зажав виски.
Сорокалетний - постаревший, почерневший.
Он голову чуть приподнял. Все, вот она беда - в глазах его, вдруг ставшие
прозрачно-голубыми...
Уже не помню, что потом. Дня через два лишь чей-то вскрик вернул на время.
- Едут!
Лошадь понуро телегу везет, ступая устало.
Она понимает - работа ее связана с горем немалым.
И, сгорбившись, подняв воротник, за нею, вцепившись в поводья,
Уже не идет, а плетется старик, не замечая весны разводья.
Повозка к крыльцу доползла, вздохнув тяжело, лошадь встала.
Из синего глаза, скатившись, слеза на мерзлую землю упала.
Заплакали бабы, завыли старухи, и ребятня вмиг умолкла,
И мужики, отвернувшись, как будто от ветра,
За дымом махорки спрятав дрожащие руки.
И только старик неподвижно стоял, кровь леденящая в венах.
Так рано уже пацаном я узнал, как в сорок седеют мгновенно…
Ничуть не затихла щемящая боль из далекого детства.
И не забыть ее, и не избыть. И время ту боль не остудит...
В далекой - дальней стороне два холмика внутри оградки травой лесной покрылись густо.
Кругом лишь сосны-великаны, им лет под сто, а может больше.
В те времена, когда еще свежи могилы были,
их кроны в вышине шумели тихо.
И не цветы к ним приношу, а свечи просто зажигаю,
и что-то к горлу подступает, когда встречаешься с глазами
родных людей, что подарили земную жизнь тебе.
Еще - младенец спит, успев родиться, но криком мир не известив;
так жизнь одна, лишь появившись, оборвалась, с собой забрав другую.
А сосны так же что-то шепчут тихо...
И сколько бы лет с той поры ни минует, когда безысходность под скулами жжет, как будто механик прокрутит старую ленту - один только кадр, стоп-кадром размытым останется до конца упавший сквозь тучи солнечный лучик, на миг осветивший родные мне лица матери и сестренки - уже не разлучные, навсегда.