Был единственный журналист, которому я когда-либо пытался подражать, старательно — и тщетно — копируя его манеру. Еще, конечно, во времена, когда тешился сам журналистикой — не новостями и колонками, не редактурой, и прежде-то не сильно востребованной, а нынче даром никому не нужной, и уж тем паче не джинсой, которой нехотя и брезгливо, как суетливым пьяно-физиологическим перепихоном в чужом углу, а все же грешу иногда в последние годы — и которая даже в компромиссной, на самом деле еще более пакостной, софт-версии своей ввергает в древнерусскую тоску. Именно — журналистикой, какой бы подчас беспомощной и смешной она ни была.
По счастью, тогда хватило ума довольно быстро понять: подражать не надо вообще никому.
В конце семидесятых «Комсомолка» являла собой удивительный сплав: с безнадежным унылым официозом, который обычно заполонял первую половину газеты, сожительствовали втихаря прописавшиеся на второй безумно талантливые тексты. Но я, отдавая этой дышащей половине должное, тем не менее лишь бегло проглядывал и разочарованно откладывал в сторону очередной номер, если не находил на привычных местах — последней, а изредка третьей полосе — материалов, написанных этим автором. А когда — в среднем два или три раза в неделю — они выходили, жадно и многократно вчитывался в каждое предложение, разгадывая, каким же непостижимым клеем скреплены эти разлетающиеся вихрем, но все равно складывающиеся в безупречную цельность образы.
Он работал в жанре, который, наверное, можно назвать поэтическим репортажем. Цепко схваченная плотная фактура, тонко обыгрываемые и внезапно вскрывающие потаенную суть неприметные, редкому глазу доступные детали укладывались в сверкающую изысканными аллитерациями и парадоксальными словосочетаниями ритмическую прозу. Порой она вдруг начинала и вовсе рифмоваться, абзац-другой шел хоть и в строчку, но очевидными стихами, а затем слова чуть успокаивались и с дерзкого бега вприпрыжку дисциплинированно переходили на более гладкий газетный шаг, лишь украдкой тебе подмигивая. Интереснее всего и было ловить эти непредсказуемые, странные, невесть по какому принципу, но явно не случайно чередующиеся переливы.
Этот плескучий поток завораживал, неудержимо хотелось и самому его воспроизвести — но получалось, конечно, чудовищно.
Потом этот парень — я не сомневался, что человек он молодой, не намного старше меня, — перешел из «Комсомолки» в «Ровесник». Журнал по тем временам, что называется, культовый: за ним гонялись, его давали почитать друг другу, поскольку это было, наверное, единственное советское издание, которое в каждом номере обязательно давало иллюстрированную статью о рок-н-ролле — иногда, правда, не о западных группах, а о «демократах» — поляках или венграх, — но и те вызывали живой интерес. Отметился там несколькими, в сущности, проходными — особенно на фоне совсем недавних фейерверков — репортажами. И тут же исчез. Его материалы почему-то перестали появляться.
Если сейчас поискать в интернете это имя, обнаружится медийный деятель, по совпадению тоже связанный с «Комсомолкой», только более поздней, уже 90-х годов. Но это — совершенно другой человек. Есть довольно известный священник, которого так зовут. И еще кто-то. А вот про фантастического репортера, чьи стремительные росчерки поражали мое воображение в молодости, найдешь лишь редкие разрозненные реплики. Он почти забыт.
Кое-что я о нем выяснил.
Он действительно был очень молод — тут я не ошибался.
Он, по текстам казавшийся субтильным, пронзительно чувствующим, ранимым и нервным юношей, был мастером спорта по самбо — впоследствии в Москве недолгое время проводились турниры на приз его имени.
Он был необыкновенно жизнерадостен, смешлив и легок на подъем. Настоящий мотор редакции, вечно носился по ней со своей неизменной спортивной сумкой. А где-то на чердаке «Комсомолки» соорудил голубятню.
Он придумал фразу, которой и одной хватило бы на весь его век. Еще школьником сыграл в небольшом эпизоде (различить на экране я не могу) в фильме, где оператором работал его родной дядя. И принес на съемочную площадку эти простые слова, которые сразу же взяли в сценарий:
Счастье — это когда тебя понимают.
Он, двадцативосьмилетний, не досидел на трибуне, не увидел, чем закончилась церемония закрытия московской Олимпиады: торопился подбить срочные дела и со спокойной душой рвануть в долгожданный отпуск на море. Поехал с любимой девушкой на недавно купленных «Жигулях», которыми страшно гордился. Через пару часов оба навсегда улетели вслед за ласковым Мишей: легковушку расплющил встречный МАЗ.
Вырезки с его репортажами хранились у меня, наверное, с десяток лет, а потом пропали куда-то. Разыскать их сейчас почти невозможно: в сети этих текстов нет, разве что в редакционных или каких-нибудь библиотечных подшивках. Мелькает до сих пор лишь несколько его стихотворений, которые я, конечно, тоже помню, отдельные строчки — наизусть. Вот такое, например:
Пускай с утра задерживают рейсы
Сплошные грозовые облака,
Сквозь них пробьются, словно эдельвейсы,
Четыре габаритных огонька…
Во «Внуково» антенны укачало
Ветрами бесконечных перемен,
Опережая осени начало,
Кружится лист вокруг твоих колен.
А ты стоишь, загаром похваляясь,
(Сейчас тебя таксисты позовут),
Смешная, длинноногая, как аист,
За лето позабывшая Москву.
И дождь, как тот ударник с танцплощадки,
В своем усердии бездарно беспощаден,
Выстукивает в памяти слова:
«Поедем в лес.
Там желтая листва».
Ну и еще одно — безыскусное и незатейливое, наивное даже, с не слишком удачной концовкой, но почему-то все равно мое самое любимое:
Да здравствует прогноз,
Немыслимый без ливня!
Нахальство майских гроз —
Любимейший из гимнов.
«Возможно, будет дождь!» —
Нам радио кричало.
Возможно, ты придешь...
Возможно, все сначала.
Забудешь дома плащ.
Отправишь мать на дачу.
Пожалуйста, не плачь.
Пожалуйста: не плачу.
На столике твоем
Раскрытый ветром Бунин...
Мы не были вдвоем
И никогда не будем.
В окно скребется град —
Слепой котенок мая.
Его пускают в сад,
А в дом не принимают...
Опять пришла пора,
Знакомо чувство это:
Вчерашняя весна —
Сегодняшнее лето.
Знаю, что вскоре после его смерти вышел очень маленьким тиражом небольшой сборник его репортажей — «Чистое небо». Сейчас эта книжка есть, наверное, только у самых близких друзей.
Возможно, мне и не надо искать эти тексты: неизвестно, какими глазами взглянул бы на них сейчас. Треть с лишним века все-таки прошла. Пусть остается просто ощущение — юное и воздушное. Истлевшая собственная беспомощно подражательная писанина — и благодарная память о человеке, которого никогда не видел, но который столь многое мне дал.
Об Александре Шумском.
2018