Они возникли в сумерках, как пламя
От дымных и вонючих факелов,
И в доме застучали сапогами,
И был разрушен наш нехитрый кров.
Они сперва стояли и сопели,
Глазели на буфет и на кровать,
Потом загоготали и запели
«Спаси, Христос!», и стали убивать.
Отца убили, и убили брата,
Врубив в затылок им по топору,
Терзали маму, белую, как вата,
А после долго мучили сестру.
Потом устало у стола сидели,
Степенно отдыхая от трудов,
Беседуя, что много дел доселе,
И надо бы успеть до холодов…
Потом недолго шарились по хате,
Там, в общем, было мало что забрать.
А мать моя лежала на кровати,
Седая, остывающая мать…
Потом ещё немного потоптались,
Как будто завершая свой обет,
И грузною гурьбой на двор подались.
А я смотрел им из-под печки вслед…
Я был в кровавом деле не помехой,
Никто в местечке про меня не знал.
Я вечером из хедера приехал
К своим родным… И вовремя попал.
Спасла меня соседка тётя Маша,
Платок двумя руками теребя
Она вбежала:
«Прятайся, Аркаша!
Сюда идут. Не знают про тебя» …
Я потихоньку вылез из-под печки,
Стараясь, чтоб на кровь не наступать,
И шелковые локонов колечки
Зачем-то стал сестрёнке поправлять…
Затем накрыл тряпьём отца и маму,
Матвея к ним поближе подвалил,
Потом с трудом раскрыл тугую раму,
И канул в ночь. И хату подпалил.
Потом стоял недолго на опушке,
И слушал звуки пьяных голосов,
И видел, как к дымящейся избушке
Ходил мужик какой-то без трусов…
Я жив остался. Я уехал в город.
Я встретил в жизни множество людей.
Теперь и сын уж мой совсем не молод,
Он тоже дед, вот так, азохен вей!
Наверно, скоро я исчезну всё же,
Уж слишком долго тянется рассказ,
Но красные, распаренные рожи
Я вижу так же ясно, как сейчас,
И этот взгляд, тупой и бесноватый,
И рёв звериный: «Господи, спаси!» …
Они в аду, я верю, но, ребята,
Непросто быть евреем на Руси!