Порой мне кажется, мы — два портрета разновековых нидерландских художников. Ты — погруженный в размышления об извечных вопросах бытия, созидающий истину, мужчина в алом тюрбане ван Эйка (меня завораживает пронзительная красота светотеней, проступающий сквозь потрескавшийся лак энергетический ток, гулкое и вибрирующее в глубине взгляда дыхание живописи — вот-вот и он повернется к тебе, его зрачки расширятся в томительном ожидании первого вдоха, который ты можешь запечатлеть, если не будешь отвлекаться от вглядывания в картину). Я — вермеерская девушка с медвяными губами и жемчужной серьгой, инкрустированной слезой моря, которая по прошествии времени окажется всего лишь венецианским перламутром или же полым делфтским серебром (а то и вовсе вымыслом реставраторов), в головном уборе на восточный манер, я смотрю на того, кто нарушил мой покой, мое вымоленное одиночество — я смотрю на тебя сквозь века. Как часто бывает, в тебе узнают автопортрет мастера, во мне — незнакомку, имя которой до сих пор остается тайной. Но представь, если бы можно было оборвать временную сцепку и, переменив в ней звенья, однажды встретиться — что если мы познакомились именно так в прошлой жизни? Каким было наше свидание четыреста или пятьсот лет назад?
Впервые мы встретились у безмолвствующего монастыря Принсенхоф в вальсирующую осеннюю пору, а потом у Восточных ворот Делфта пасхальной весной. Ты помнишь наши прогулки по каналам средь каменных анфилад, чуть дальше мощеной рыночной площади, наши блуждания по лабиринтам готических базилик и неприветливых ренессансных ратушей, кирпичных туннелей и каменных арок, когда мы любовались резными фронтонами «пылающей» архитектуры. Мимо нас проносилась орава детворы — в чепчиках и зашнурованных сарафанах, надетых поверх сорочек — эти дети играют в рюхи, не замечая аристократичные караваны буржуа в кружевных рафах, в шелках с дамасскими узорами и колье на атласных лентах (у девушек в златые локоны вплетены нити кораллов и жемчугов), на каноэ их сопровождают извозчики — всегда невозмутимые и практичные, не взирающие на дождь или же густой непроглядный туман, веслами по водной глади они разгоняют отражения горящих факелов и свинцовых белил сумеречного светила. Ирреальность и абсурдность заключается в том, что вельможную патетику сопровождают не звуки органа-позитива, а рокот кузнечных молотов и наковален, гомон плебейского базара, петушиного крика, смешанного с гусиным гоготанием, пыхтением и шипением стеклоплавильных печей мастерских.
Мы не молоды и не стары, мы те, кто мы есть, и это главное. В те времена мы были зачаты музой вдохновения в лучах отраженного света камеры-обскуры. Мне хочется запечатлеть цвет твоих глаз, мгновение обращенного на меня взора, едва уловимой эмоции, иллюзию комнатного, совершенно интровертного пространства без каких-либо аллюзий и аллегорий. Но я не могу быть живописцем, ведь я женщина и моя великая привилегия — любить мастера. Келья, в которой появилась я, не сильно отличается от той мастерской художника, где родился ты: за темно-бордовой бархатной завесой, затянутой кистями-подхватами, кроется наша колыбель с полузакрытыми ставнями, заслоняющими потертые стекла витражей, но солнечные лучи все равно нанизывают на себя тысячи пылинок, которые оседают на мольбертах с незавершенными картинами, палитре с оставшимися следами красок, на цветочных вазах из китайского фарфора. Из зала этажом ниже доносятся созвучия лютни и клавесина (на внутренней стороне крышки, подобно Гентскому алтарю, изображение библейских мифологем и торжества природы). В камине с бронзовым барельефом на портале, балясинами и панелями, выложенными плиткой, потрескивают дрова; в углу стоят бюсты греческих богинь, на столе — два серебряных разветвленных канделябра с плакучими свечами из пчелиного воска. Утренние церковные мессы предваряют вечерние светские мадригалы, вышивальщицы бросают свое веретено, чтобы передать письма-приглашения под сургучной печатью от господ гостям. На смену наборщикам приходят нотные гравировщики, «малиновый звон» бронзовых карильонов доносится с беффруа, откуда наверняка просматривается панорама Делфта.
Как видишь, мир меняется. Больше никто вручную не измельчает в ступках рубиновый шеллак, янтарный гуммиарабик и малахит (заправляя все это льняным маслом), смешивая в стеклянных колбах и глиняных чашах смолы, ведь за нас уже все создано (даже акриловые краски). Но довольство материальным комфортом лишь отдаляет нас от природных истоков искусства. Почему искусство греческой античности или «варварского» Средневековья по сей день славится великолепными образцами архитектуры, скульптуры и живописи, невзирая на последующие прогрессивные столетия человечества? Как невозможно воскрешение искусного владения кистью и резцом, так недостижимо воссоздание аутентичного звука скрипки, только что исполненной Страдивари. Как бы над нами не довлела социальная одинаковость, мы все единичны и талантливы.
Мы оба — творения разных художников одной кисти. Чего нет у времени — так это пустоты. Время безгранично и емко, если оно способно хранить в себе искусство и философию; с его течением блаженность и страсть будут расставлены по местам, но невесомость и вязкость времени ощутимы лишь на первых порах рождения и в последнем вздохе смертного одра. Поэтому сейчас, спустя четыреста или пятьсот лет, мы не узнаем себя на портретах ван Эйка или Вермеера, ибо такими нас запечатлел испытующий время взгляд художника. Краски блекнут и истончаются, лак иссушается и трескается, но время сохранит если не нашу память, то память о нас любым способом — даже тем, о котором мы еще не догадываемся.
14 февраля 2022 года