Торжественно мрачен был храм.
Курился благой фимиам,
И падали слёзы свечей
На злато седых алтарей.
Напевно бубнили жрецы,
Кидали монеты скупцы
В бездонные чаши у врат…
Вдруг каменный сумрак, и хлад,
Сам Бог, что безмерно велик, –
Всё словно застыло на миг.
Под своды ступила она.
Шепнула: «Ну, вот и пришла!»
Заплакала, словно дитя,
Молитву тихонько прочла,
И, в свете горящих свечей,
Смахнула слезинки с очей.
Глаза и одежды светлы,
В руках – ветвь цветущей ветлы,
Вся – словно живая весна,
И песню, как свет, пролила.
Свой голос стремя к небесам,
Запела – и вздрогнул тот храм,
Встряхнулся от пыли веков…
В ответ – только звон медяков.
Сбежались седые жрецы.
Им вторили, знамо, скупцы,
Платившие златом богам,
Что древле воздвигли сей храм.
Не в силах они разуметь:
«Как смеешь ты, дева, шуметь?
Чрез злато молитву справлять
Положено – нам ли не знать?
Монетою звонкой плати
И прочь поскорее поди!»
Привычный и древний уклад
Не сломят ни песня, ни взгляд,
Ни помыслы – были б чисты!
Ни ветка засохшей ветлы.
Вздохнула, склонившись главой.
Сказала: «Давно уж пустой
Сей храм!» Вышла молча. А Бог
Голубкой вспорхнул за порог
Из тьмы в благодатный рассвет.
«Изыди!» – кричали им вслед.
Стоит и поныне тот храм,
Курится благой фимиам,
Жрецы также нудно бубнят
Свершая свой тайный обряд,
Всё капают слёзы свечей
На злато седых алтарей.
А стены у храма крепки…
Лишь ангелы в нём не нужны.