Он любил заходить ко мне в кабинет - садился за первую парту, напротив учительского стола, и мы разговаривали о самых разных предметах, профессиональных, жизненных, театральных,литературных ; -высокий худой человек с пронзительными голубыми армянскими глазами. Мне всегда бывало неловко от мизансцены, потому что, если бы не рост, я смотрела бы на него сверху вниз.
Было ли ему, семидесятилетнему, интересно со мной, тридцатилетней? - не уверена. Но визиты происходили. Это потом, много времени спустя, я поняла, что ему было просто одиноко и не с кем поговорить.
Я узнала, что у него болела жена, моя бывшая вузовская преподавательница, очень властная и уверенная в себе дама с пышной причёской.
Он рассказывал мне зачем-то крошечные эпизоды из их жизни - о том, как всегда занимался воскресным обедом для всей семьи, потому что женщинам не стоит возиться с шашлыками, это должен делать мужчина, о том, как вечерами - а он любил сидеть вечерами в опустевшей школе - возвращается домой, и больная и седая его спутница готовит ужин и плачет... Я тогда впервые подумала, что на смену поре повелительной всегда приходит пора слёз. Сидит, плачет и говорит: - Гриша, если бы ты только знал, как я тебя люблю. И во фразе слышится: - Как я с тобой расстанусь?..
Я слушала и молчала. У меня было мало жизненного опыта. И не подозревала тогда, что именно в эти минуты, именно так он ко мне приходит, что это уроки мудрости. Мама моя была младше на целую жизнь.
Он любил, чтобы вокруг были красивые женщины. Возможно, это глубоко национальная, восточная черта. Мне не раз приходилось слышать о том, что в его школе самые красивые учительницы в городе.
Поначалу я путала отчество, здороваясь на ходу в фойе или на лестнице. Однажды услышала: - Ирина Витальевна, меня зовут как Печорина, Григорий Александрович, вы легко запомните. - И улыбка.
Еще бы не запомнить! Печорин со школьной скамьи, вместе с Оводом Войнич, мой любимый герой. Больше Георгиевичем я директора не называла.
Мне тоже случалось задерживаться в школе допоздна,- много тетрадей, как у всякого филолога, учительская уже бывала закрыта, когда заканчивала, и журналы приходилось нести в директорский кабинет, на стол, больше их просто некуда было деть.
Григорий Александрович отрывался от книги пьес Ионеску, и, радуясь собеседнику, тут же пускался обсуждать их со мной. Но я Ионеску не читала, ответить мне было нечего, кроме того, дома ждали маленькие дочери, я переминалась с ноги на ногу, готовая пуститься едва ли не бегом в раздевалку. Он это видел.
Очень разнятся нужды далеко отстоящих поколений.
Григорий Александрович любил русскую литературу. И я её обожала. Тут мы были схожи.
Это был тип советского интеллигента, обрусевшего кавказского советского интеллигента, ценившего красоту, - и в искусстве, и в жизни.
Даже моя маленькая дочь бывала поражена, увидев, как идущий навстречу седоволосый человек издалека кланяется нам и снимает шляпу. О подобной галантности в нашем поколении и речи не было. Да и не только в нашем.
Наверное, он и чадолюбив был по-кавказски.
Во всяком случае, по школе в виде анекдота ходила история о том, как налетевший с разбегу на сухое директорское колено малыш был участливо поднят с вопросом: - Ты не ушибся?
Можно было вволю фантазировать по поводу образа идеального мужчины, если бы у меня было на это время. Да и возраст идеализирования уже прошёл.
Он был и сам потрясающе красивым человеком.
Истинным ценителем тостов. Все они, исполненные юмора и поучительности, заканчивались неизменным "аллаверды".
Он говорил мне: - Когда я умру, меня будет хоронить вся армянская диаспора.
Так и было.
Вспоминая всё это сейчас, с грустью понимаю, что больше никогда уже не встречу человека такого типа. Они вымерли.
Как древние динозавры.