Февраль — лоскутное искусство, внахлест из тавтограммы «ф»: фа минор, который мог бы исходить из четвертого «зимнего» концерта Вивальди, бетховенской увертюры «Эгмонт» или же «Аппассионаты», опять же, Четвертой симфонии Петра Ильича — но нет, апогей февраля — фортепианный квинтет Франка и монохром вокруг него: следы на снегу, нотный стан в двенадцати восьмых, черно-белая фотография, на которой абрис архитектуры обрисован чертежным карандашом как резцом гравера. Фатум тоники фа — четвертая ступень витой лестницы, ведущей к чистилищу, квартет бемолей с риторическими фигурами скорби на пути к свету: нужно пройти большую часть жизни, чтобы добраться до ноты фа, пережить две нисходящие секунды оплакивания, а потом — небольшой восходящий хроматический ход в пределах кварты. Партитуры четырех струнных архангелов — четыре Евангелия, пифагорейская клятва и пропорция эталона, это четыре реки, разливающиеся по сторонам света и соединяющиеся в кресте. Февраль — форма и фактура лирической кантилены струнных с фортепиано, где от sempre FFF до PPP два такта — это главный канон февраля.
Фебруус размещает своих фавнов смерти в шахматном порядке. На весенние Фавналии в их копытных ногах путаются влажношерстные графичные зайцы Дюрера (это мы, трусоватые, петляем вокруг стоп Фортуны, прячемся от жерновов ее беспристрастного колеса), жрецы и оракулы фатуусов плетут венки из вербовой лозы. Фанатичные фарисеи февраля расставляют капканы в виде набоковских многоточий («…следов на цыпочках ушедших слов»), пастернаковских чернильных слез на фрагментах писем, оставленных на столе кедровой мансарды. Я выглядываю из крохотного ее окна и вижу урочище — вековые сосны и ели с раскидистыми остроигольчатыми лапами, держащимися друг за друга, словно на утреннем хороводе, но прежде я замечаю узенькую тропинку и двух воронов со стопалыми крыльями и мефистофельским душком (да минует меня фаустовская чаша, они даже каркают на фермате). На стене фотография дедушки Феликса, в кадре — заснеженный квартал (что ж, теперь мы в градостроительной кварте памяти) франкфуртского Рёмерберга с открыточными фасадами домов в стиле фахверк, здесь же, перед ратушей, красуется скульптура Фемиды — над ней ступенчатые крыши и сувенирная башенка, пряничные фронтоны и оконные прорези, будто заштрихованные тонким брусом (мало кто вспомнит, что дедушка Феликс был одержим чистотой оконных стекол, особенно в зимнюю пору, когда нависающие сосульки могли добить его самого, но не было ничего страшнее февральской капели, которая в итоге и свела его с ума: он выпал из окна, протирая стекла).
Меня же добрую половину февраля сопровождает филологическая фиеста с нежностью Фицджеральда, флоберовской метафорой и фаулзовской абстракцией. За каждой прочитанной книгой следует ложка пряного немецкого ликера: его горьковатый вкус сочетает в себе множество душистых трав, в которых улавливаются нотки шафрана, имбирного корня, ароматной гвоздики и кориандра, звездчатого аниса и можжевельника. Но мой любимый фолиант с факсимиле семейной библиотеки — «Искусство любить» Фромма (фолиант — это звучит гордо, пусть и формально, но философская фабула без капли фразерства, раскрытая на двухстах страницах, заслуживает подобного титула). Правда, фрау Франкенштейн, как называют ее внуки, в феврале часто впадает в состояние фрустрации, буквально разваливаясь на части — чудовищный дар оживления всего мертвого (гипсофильного сухоцвета, раскрашенного акварелью, куколок из мешковины, с данными им человеческими именами) постепенно истончает ее рассудок («а был ли Феликс?» — наверное, спросит она через пару-тройку февралей), о ней уже писали фельетоны, но ведь она не читает газет. Что до февраля, то он для нее флегматическая фантазия, которая медленно оплывает, словно улитка Освальд, углы ее вдовьего гнезда. Формация ее сознания уже давно перешла границу адекватной соразмерности поступков и мыслей, теперь они скорее фантасмагоричны, нежели по обыкновению человечны: ее рассудок — фабрика по изготовлению шальных идей и сумасбродных теорий заговоров — что зрение на самом деле фасеточно и все мы произошли от сартровских мух, а фермеры добавляют в молоко формалин (слово «формальдегид» она не выговаривает), поэтому молоко — еще одна белая смерть после соли, сахара и снега (под которым лежит дедушка Феликс, о замерзшем двухметровом слое суглинка она уже не думает — ее супруг покоится под снегом независимо от времени года, потому что умирающие в феврале навсегда остаются в нем). Я ставлю иглу проигрывателя на пластинку с фортепианным квинтетом Франка, включая хоральную поступь второй части — на фригийском миноре она успокаивается, замирает и сидит так, словно колок, держащий натянутую струну, сложив руки на коленях, не шевелясь. В эти мгновения бессонного звукового паралича, я знаю, что она уже не «фрау Франкенштейн», ей ровно тридцать два, она держит за руку своего сероглазого Феликса, который рассказывает ей о франкфуртской командировке, о фахверковых крышах (под одной из которых они могли бы жить вместе). Он искусно ее любил (еще задолго до того, как Фромм напишет свой долговязый трактат), и она это помнит, она все еще это чувствует даже после его смерти. Dolcissimo ma cantabile, dolcissimo espressivo (прибавилось два бемоля, два шага их разделяет). Однажды она с ним встретится под музыку Сезара Франка, в феврале (только там можно найти Феликса), за день до весенних Фавналий, когда все стекла будут чисты.
20 февраля 2022 года
Комментарий автора: «Весенние Фавналии (13 февраля) — празднества в честь фавна — римского мифологического божества лесов и полей. Прозаическая миниатюра не является иллюстрацией музыки Франка, напротив, фортепианный квинтет в предложенном контексте — последнее жизненное звено, связующее фрау с реальным миром. Музыка воспринимается как единственная возможность ухода от абсурдности и алогизма жизни, только так героиня способна преодолеть одиночество, чтобы вернуться к лучшим мгновениям утерянной памяти, поэтому квинтет здесь — лейтмотив высвобождения и воссоединения с любимым человеком. Смерти нет оправдания, но она приобретает обоснование в виде жертвенного приношения февралю: фебруус как месяц календаря, по задумке, таит в себе образ лимба, но в то же время римский Фебруус — божество подземного царства мертвых, податель богатства и очищения; фавны представлены как жнецы смерти, собирающие души. Но все это фантазия, выстроенная в форме свободной тавтограммы с помощью инструментовки звукописи «ф».