ДОСТОЕВСКИЙ - «СТРЕЛА, ПРОНЗАЮЩАЯ КРУГ»
В его разноплановых, но в чём-то похожих друг на друга романах-исповедях, всегда действует узкий круг лиц с игровым закреплённым типажом: генерал, двусмысленная дама, герой со своим комплексом, блаженненький, одержимый, кто-то из героев вечно пьяненький. И так они кочуют из романа в роман.
Любимый ход – сюжет-притча. Например, «Братья Карамазовы»: четыре брата, четыре ипостаси души – святость, низость, страсть, цинизм (как замечательный ремейк – фильм «Рокко и его братья», режиссёр - Лукино Висконти). Но всё на мрачных глубинах психики, на анатомическом препарировании всех низменных страстей и страстишек, всех мелких побуждений и обязательно - припадание к боженьке, не всех, так какого-нибудь одержимого. Но в целом это фокусируется на некую невидимую цель. Как линза собирает в узкий пучок энергию солнца и поджигает сухой мох или траву, так и страстный протест, сверхнапряжение в невыносимых нравственных обстоятельствах жизни, насилуя психику, даёт вспышку низости, преступного исхода, или полного раздевания души перед небом, от которого, впрочем, его героям и ждать-то нечего. И не удивительно - писатель богоборец, он борется с ним ради него самого. И как один из исходов - святость благородной идеи в обнимку со злодейством. Но его язык! Перечитав в отрочестве, «Неточку Незванову», «Бедных людей», «Преступление и наказание», «Кроткую», «Униженных и оскорблённых», «Идиота»,
ошеломившего меня «Игрока» и "Белые ночи", наконец, уже в зрелом возрасте, «Братьев Карамазовых» и «Записки из мёртвого дома» я не мог отделаться от ощущения того, что это не проза. Я читал романы Достоевского, как поэмы. Сам язык писателя, его странности, парадоксальные повороты речи, эта лексическая кухня имеют надо мной какую-то магическую власть и составляют (да простят меня музыковеды) тот едва различимый ухом звуковой фон, на котором создаётся и разворачивается драматургия романов и повестей. Что же касается его реминисценций в область сугубо религиозную, то мне это по сути своей чуждо, при всём моём сочувствии к религиозным исканиям его героев. Но в плане художественном все его погружения в богоборчество безусловно создают и напряжение мысли и предчувствие
фатального исхода. Я должен высказать ещё одну, важную мысль:
Для меня всегда был классическим, чтобы не сказать
уникальным примером, романтический и незавершённый образ Иисуса в художественном и историческом плане. Поэтому-то он на протяжении двух тысяч лет любимый герой художников, писателей, поэтов, скульпторов, композиторов. Загадка, тайна, незавершенность земного пути - нравственный вызов Иисуса любому из смертных, притягивают, как магнит. И такое отношение к образу Иисуса давно стало традицией русской литературы.
Как на духу должен признаться, пару раз брался за «Бесов». И оба раза бросал с очень неприятным чувством. Какая-то то ли фальшь, то ли предчувствие погружения в мерзостное и
пакостное отвращали и отталкивали меня. Была ещё одна причина личного характера, имевшая место до того, как мне в руки попали «Бесы». Я получил шанс испытать «удовольствие», внимательно всмотреться в посмертную гипсовую маску Достоевского. Ничего более омерзительного и пугающего мне не доводилось видеть. Никому не советую повторить этот «мастер класс». Я видел маски Пушкина, Есенина, Высоцкого. Это и трагически, и печально и грустно, но там не возникала какая-то тянущая, ноющая тяжесть и чувство мистического страха. Там не было и демонизма самого писателя Достоевского. Это действительно нечто «не от мира сего». Я получил удар по каким-то тайным психическим струнам. Такая неожиданная, на ровном месте, острая невротическая реакция. Вот так я «породнился» с некой «содержательной частью» души гениального писателя. И я постарался скорее забыть всё, что открылось мне в этом отталкивающем образе. Главное – это не повлияло на моё отношение к его творчеству в будущем, кроме, пожалуй, незадавшихся «Бесов».
Моё стихотворение "Молитва Ересиарха" заканчивается так:
« О, Господи, устал с тобой тягаться,
Но может и со мною статься,
Столкнёмся враз - глаза в глаза,
И поглотит меня их бирюза.
Я цвету карих глаз не верю на иконах,
Вот потому и не прожил в поклонах,
Вот потому желаю обрести
Не "еже си..." на Вышнем небеси,
Не затхлые образчики блаженства,
Что подменяют наши совершенства,
Но обрести хочу громаду всех сердец,
Что верят мне, как я тебе, Отец.»
И хотя эти стихи посвящены Арии, отлучённому от церкви на Никейском соборе 385 г. н. э., но в них я узнаю бунтарский дух гениального писателя, готового «наяву» просверлить череп
человеку и раз и навсегда вытащить оттуда всё, что паскудит наши души. Не устаю повторять мудрые строки Державина о нашей двойственной человеческой природе:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом – громам повелеваю
Я царь, я раб, я червь, я Бог.
Читал ли эти строки Достоевский? В нас самым противоестественным образом уживаются Хомо Сапиенс – человек мыслящий, и Хомо Терибл – человек дьявол, и даже «Диаболо Инкарнадо», как говорят испанцы – дьявол истинный. Державин был стихийным диалектиком от рождения, но был ли диалектиком сам Достоевский? Сомневаюсь, слишком страстная натура, устремлённая к единственной цели – возродить духовность в человеке может быть не самыми гуманными средствами. Прелюдно вывернуть его душу на изнанку и распять на небе.
Если Бальзак в своей гигантской «Человеческой комедии» описал замкнутый круг из бесконечных нравственных типажей, воплощений и мутаций поведенческих реакций человека пост наполеоновской Франции, которые легко транспонируются на
другие страны и даже эпохи, то Достоевский ушёл в глубины человеческой психики, как стрела, пронзающая круг, или как безжалостный скальпель патологоанатома. В то же время нужно держать в фокусе памяти поразительное признание Альберта Эйнштейна в том, что Достоевский своим творческим методом дал великому физику в создании Общей теории относительности больше, чем великий математик Гаусс. Испытание человека на грани его нравственных и психических сил, ( «экспериментум круцис» - испытание на кресте), способность дать вызов самому небу, пусть ценой жизни ниспровергнуть ханжескую, лживую мораль обыденного сознания. Понятно почему так благодарен Эйнштейн Достоевскому. Для того, чтобы совершить революцию в физике, учёному пришлось, переступив через себя, отвергнуть чисто механистическую модель Вселенной, воцарившуюся в науке и сознании людей со времён Коперника, Галилея и Ньютона. Когда-то Николай Николаевич Ге, один из «старых» передвижников, сказал: «Хватит идти в ширину, – в том смысле, что хватит иллюстративности, какой бы социальной силой она ни обладала , – необходимо идти в глубину, в человека...». И он стал, по сути, первым российским художником, с невероятной мощью и силой показавшим своими библейскими картинами- притчами сверх напряжение человеческой психики, и такое глубинное погружение человека в себя, что во всей мировой культуре со стороны художников рядом стоят только Рембрандт и Эль-Греко, со стороны писателей Достоевский, а со стороны русских художников, кроме самого Николая Ге (картина «Что есть истина»), достиг такой глубины и силы только Крамской в картине «Иисус в пустыне».
Неожиданно для многих русских писателей против Достоевского восстал Максим Горький. Он считал творчество Фёдора Михайовича ядовитым и опасным. Вот его, Горького, императив: говоря об абстракционизме и модерне в литературе, Горький утверждал, что абстракционизм не страшен, он снаружи, модерн опасен тем, что он внутри нас. И под модерном Достоевского он подразумевал не только его богоборчество, но прежде всего копания в глубинах и тёмных закоулках душ человеческих. Говоря проще – новому поколению молодой страны Достоевский очень опасен. Страна на марше, идёт индустриализация, рождается новая общность - советский человек, строитель первого в мире социалистического государства. На повестке дня энтузиазм, устремлённость в будущее, ветер невиданных перемен в судьбе старой имперской России.
Вспомним яркие стихи Маяковского:
«Мы Эдисоны невиданных взлётов, энергий и светов,
Но главное в нас – и это ничем не заслонится,
Главное в нас - эта наша Страна Советов,
Советское знамя, Советская воля, Советское Солнце…»
Какой там модерн Достоевского с его самокопанием?!. «Отойдите, товарищ, вы мешаете мобилизации и маневрам». Это тоже Владимир Маяковский . Так кто же прав? Думаю Горький, если не лукавил, то сам мучился теми же вопросами, что и герои Достоевского. Вспомним эпопею «Клим Самгин» Горького. Уж там столько тёмных закоулков в душе главного героя. Может дать несколько очков вперёд Смердякову. Ладно, оставим Горького (он же Алексей Пешков), прекрасного
писателя конца XIX века и первых десятилетий XX века. Его высоко ценили и Чехов, и Толстой. Он дружил с Анри Барбюсом, Ромен Роланом. Роковой конфликт Горького со Сталиным стал приговором. Иосиф Виссарионович долго ждал, когда же великий пролетарский писатель Максим Горький напишет книгу о нём – продолжателе дела Ленина. При жизни Горькому авансом были открыты памятники, названы его именем заводы, пароходы, даже города. Увы. Ни строчки от Горького Сталин не дождался. Как и Горький пощады от Сталина. Великого пролетарского писателя тихо уморили в
золотой клетке – особняке Рябушинского по проекту Шехтеля – короля модерна в архитектуре.
Но вернёмся к Ге и Крамскому. Они писали свои великие полотна в годы расправ над мучениками «Народной воли». Рок витал над Российской империей. Казалось - уже добились цели. Император дал задание членам Госсовета работать над текстом первой конституции. Вот бы остановить террор! Так нет же!..
С упрямством одержимых они продолжали одну за другой попытки физического устранения царя. А жертвами стали, помимо зверски убитого Александра II, тысячи российских интеллигентов из низов, самозабвенно, с потрясающей жертвенностью вступивших на путь политической борьбы ради преобразования русского общества. Но ни их жертвенность, ни их максимализм не смогли преодолеть тысячелетнюю рабскую психологию монархии и народа. Исторически они были обречены, как и сама российская монархия. Когда террор превращается в самоцель, он губит самые прогрессивные начинания.
Кто повинен перед Достоевским – так это Западная Европа. Она несколько веков подряд генерировала не только светлые мысли Просветителей, но и зловещие посылы священной инквизиции. И эти посылы в ещё более искажённом виде достигали части
приниженных умов в центре и на востоке Европы, заражая их своим ядом. Вот откуда родом Великий Инквизитор.
Достоевский, сам прошедший гражданскую казнь у позорного столба и отбыв годы на каторге, лучше многих в России понимал к чему приводит радикализация революционного движения не масс разночинной интеллигенции, а группы фанатиков. Именно к ним всегда прибиваются и настоящие монстры, одержимые жаждой власти над душами и жизнями людей. Эти монстры реализуют свои честолюбивые цели с дьявольским цинизмом извращённого сознания.
Как новейший пример – судьба Украины в самом начале XXI в. в лице захвативших власть нацистко-садистких пассионариев из бывшей австро-венгерской Галиции. Их цель – доведение массового сознания до состояния экстатции ненависти ко всему русскому, переходящей прямо по Фрейду в коллективное бессознательное.
Но для того, чтобы вытравить эту патологическую ненависть понадобиться не одно поколение. Это мощный национал- невротический посыл из XIX и XX веков.
Возвращаясь к творчеству Достоевского. Наивно утверждать, что мне удалось полностью разгадать все скрытые от мира глубины его личности, или, выражаясь словами Альберта Эйнштейна «силой мысли ухватить реальное». Но мой Достоевский – это мой Достоевский. И не ставя окончательную точку в штурме этой «крепости», сделаю важный для меня вывод: Все эти метания душ человеческих, бессмысленные трагические исходы судеб героев Достоевского, его предчувствие грядущей национальной катастрофы, не было услышано ни царём, ни народом России! А ещё шире - «Сон разума» элит Запада продолжается, принимая всё более извращённые формы.