...С поэтами Земли
Пьянящее родство.
Т.Е.
ОТ АВТОРА
Эти путевые заметки – слабая попытка довершить начатое более 100 лет назад одним славным французом.
Он покончил с собой в девятнадцать лет и после того ещё долго бродил по свету без определенной цели. Его физическая смерть, последовавшая на тридцать восьмом году бытия, уже ничего не изменила – поэтому в свидетельстве о смерти значилось «негоциант», а не «поэт».
Нерадивые ученики и невежественные потомки оскорбительно приписали ему революционность, придравшись к частому повторению слова «рабочие» в наименее удачных его стихах.
Его последнее поэтическое лето, поименованное «летом в аду», в действительности стало последним и счастливейшим летом в раю. Ад наступил потом. Догорали лохмотья собственноручно сожжённой им Музы, Мировой Разум был уволен без выходного пособия, а лучшему другу отставка была дана ещё раньше.
Подобно всем самоубийцам, он обладал способностью писать и говорить лишь о себе.
Никто не обратил внимания на его эгоцентрические озарения – мировая культурная общественность была слишком занята посмертным возведением его в сан родоначальника поэтической школы. Между тем он был только гениальным двоечником.
Его настоящее дарование неимоверно превышало то, что сумели разглядеть многие поколения его читателей. И оно воплотилось полностью – к девятнадцати годам этот человек сделал всё, что мог и обязан был сделать.
Здесь же речь идёт не о лучезарных годах его нищенских шатаний по Европе с головой, полной стихов, и с другом-любовником, впоследствии врагом, тоже великим поэтом, – а о последующих чёрных временах.
Путь пророка освещается им самим. Путь немого нуждается в комментаторе. То, что человек разучился говорить, не означает, что ему нечего сказать. Просто настало время другим говорить за него.
Эти отрывки – чёрно-белый надгробный памятник лучшим и разноцветнейшим годам жизни гения и комментарий к его существованию после жизни – вплоть до последнего дня в марсельской больнице.
23.05.2001 AD
I.
С определённого возраста стремление летать становится объективной физиологической потребностью.
Детская мечта о полётах, нормальная (и очаровательная) в детстве и отталкивающая (патологическая) в инфантилизме, должна пройти, подобно другим издержкам роста. Она никогда не возвращается. И она не затрагивает основ духа и души, по природе своей будучи блажью – не сверх того. Ребёнку необязательно летать: ему и без того на Земле уютно. Он всюду свой, и не то что пустыня – песочница в городском дворе для него необъятна, и он всегда найдёт, чем заняться.
Иное дело взрослый. Едва дорвавшись до самостоятельности, едва получив независимость, он уже томится, ему нужны развлечения, он остро нуждается в занятиях, чтобы рассеять свою растущую скуку и чем-то возместить своё неверие в чудеса.
С годами прекрасный свет юности меркнет, и бывший носитель духа, страстно стремившийся открывать для себя мир, прежде незабудок замечает торчащий между ними металлолом, а прежде исторической ценности дома – его обшарпанные стены.
И тогда появляется настоящая потребность в полётах.
Только она уже не та, что в детстве. Нарастающее отчуждение от мира в конце концов приводит к полному отторжению от него. Среди того, что досягаемо и составляет каждодневное вещное окружение человека, ему более делать нечего – ржавая груда металла разрослась настолько, что погребла под собой незабудки.
А за пределами своей овеществлённой среды окончательно повзрослевший человек не имеет средств передвижения. Прекрасный пейзаж неприкасаем – его надо обозревать целиком, а значит, издали, чтобы объять и угомониться; попытка же достигнуть далеких гор доступными средствами неизбежно приводит к анатомированию пейзажа – и тогда из незабудок вновь выпирает металлический ржавый хлам.
Картина ограничена рамками. Три из них – нижнюю и две боковые – ещё можно стерпеть, но когда что-то мешает видеть небо, больной приходит в настоящее бешенство.
Единственным лекарством для такого больного становится полёт – без стартового и тормозного пробега, без ограничения скорости, маневренности и продолжительности.
Жизнь не может предоставить этого средства слияния с миром.
Таков ответ на вопрос, отчего человек смертен.
15.05.2001 AD
II.
Есть люди, которых очень легко представить себе мёртвыми.
Подросток, идущий по Земле с ясными глазами и полным отсутствием задних мыслей, уже поставлен на счётчик, и на лице его, ещё не обезображенном зрелостью, – предчувствие Гиппократовой маски.
Отнюдь не всегда эти люди тяжко больны – просто им так идёт. Как одному идёт цветочный венок вокруг головы, будто на древнеримском пиру, так другому идёт бисквитная подушка гроба и лента с надписью: «Прими, Господи, душу раба Твоего».
Со временем может возникнуть мода на посмертный дизайн при жизни. Белая губная помада, синюшная мазь для рук, свинцовые тени для глаз. Макияж и парфюмерия для живых, над чьей жизнеспособностью Творец поленился колдовать.
Возможно, Ему было просто некогда. Возможно, Его внимание оказалось отвлечено другими – чьи жалостно-восковые лица с бледно-синими росчерками вен пугали даже родную мать.
С рожденья больной ребёнок, чьи дни на этой Земле сочтены, живёт и умирает, как цветок. Его почти невозможно вообразить в гробу – поэтому над ним особенно безутешно плачут. И говорят: лежал на смертном ложе, будто живой. Казалось, только заснул и вот-вот проснётся.
Не то буйно живые с чертами трупов. Сплошь и рядом это люди с железным здоровьем, стальными нервами и поразительным жизнелюбием. Они откликаются на всякое проявление жизни, упиваются повседневностью, почти всегда хищно улыбаются, часто смеются и жадно участвуют в любом увеселении, какое случится поблизости.
Но стоит учинить маленькое мысленное глумление над их обликом – закрыть им глаза, уложить в домовину, сложить руки на груди, обрядив в парадный костюм, – и всё становится на свои места. Именно такими они кажутся естественней всего, именно такой портрет должен написать живописец, дабы не грешить против правды факта.
Жизнь улыбается не их устами и смеётся не их смехом – она пронизывает тех, кто, без году неделя как родившись, уже не жилец.
Возможно, в этом противоречии между больными детьми Солнца и здоровыми детьми морга и есть залог жизнеспособности людей как братства. Иначе сами братские чувства пришлось бы признать порочными и извращёнными.
24.05.2001 AD
III.
В граните и мраморе.
На суше и на море.
Экипаж затопленной баржи больше не будет страдать от жары и засухи, которыми славится здешний климат, – ибо там, куда они ушли, всегда мокро и холодно.
Солнце село, и пусть те, кто идёт ко дну, узнают, как солнцу удаётся всходить прямо из моря. Неужели вода не гасит его огня? Ведь оно вспыхивает гораздо раньше, чем показывается на горизонте.
Когда солдат просит прощения у своего младшего брата, убитого на войне, в ответ слышна военная музыка.
Когда уцелевшие в бурю просят у погибших прощения за свои жизни, в ответ поёт море. Музыканту никогда не создать такой колыбельной.
Моряки и торговцы, оставшиеся на земле, не сумеют наказать океан за его прожорливость. Даже если все они, сколько их есть в мире, бросятся следом за утопленниками, океан не выйдет из берегов. Мало того – его поверхность даже не шелохнётся. Море создано самым ленивым и равнодушным из всех древних богов.
Опять чей-то корабль не успел обогнуть тот мыс, с которого меня повезут домой, и мы гадаем, сколько их ещё будет, таких кораблей.
Шторм всегда начинается внезапно – потому что океан равнодушен.
Вечность – там, где море сливается с солнцем. Но никто из тех, кто обрёл её в океане, таинства слияния не видел. Наверно, это табу.
Иначе люди, терпящие кораблекрушение, не тонули бы, а сразу взлетали.
27.05.2001 AD
IV.
С детства я был подвержен припадкам необузданной ярости. Любя творения Божьи, я ненавидел создания рук человеческих и от их неповиновения приходил в бешенство.
Конечно, я очень хотел избавиться от периодических приступов ярости, но лишь затем, чтобы поменьше огорчать родных; самого меня, сказать по правде, эти пароксизмы мало беспокоили.
И, кажется, я исцелился, когда мне прострелили руку.
Но со мной осталось моё второе и главное сумасшествие. Тогда я спихнул на землю Красоту, сидевшую у меня на коленях, и прогнал её. Но она стала преследовать меня. Тогда я бежал.
С тех пор мои беды кончились. Изгнав двух бесов – из головы и из рук своих, – я стал ждать появления третьего.
Интересно, где он поселится? И надолго ли?
03.06.2001 AD
V.
До сих пор не могу отойти от пережитого ужаса. Это случилось несколько часов назад, но моя бывшая душа всё ещё в смятении.
Я не думал, что способен на такое. Даже неприязнь к ребёнку казалась мне невозможной для психически нормального человека – тем более ненависть и омерзение. Теперь я знаю, что представляют собой эти чувства, ибо испытал их сам.
Тот ребёнок был чудовищно некрасив. Не рискну утверждать, что он был уродлив, поскольку теперь не уверен в своём праве судить о красоте и безобразии. Но он показался мне начисто лишённым обаяния, по общему мнению присущего любому ребёнку. Его лицо, почему-то с совершенно взрослыми чертами, напоминало морду не то барсука, не то молодого кабанчика. По его глазам ползали мухи, но не это вызвало во мне отвращение: в здешних местах даже редко кто из взрослых утруждает себя смахиванием мух со своего лица.
По правде говоря, я толком и не понимаю, отчего воспылал ненавистью к этому убогому созданию. Видимо, дело вообще не в нём, а во мне. Значит, мой внутренний мир, которым я некогда гордился и который лелеял, превратился в помойку. Если мои нравственные устои, именуемые совестью, больше не могут уберечь меня от недостойных чувств, то при определённых обстоятельствах и устои внешние, именуемые законом, не дадут мне остановиться перед детоубийством.
А! теперь понял. Тот маленький чернокожий уродец сидел у зловонной лужи и гонял по ней какое-то жалкое, кривое плавучее сооруженьице, видимо, собственного изготовления. Выходит, он и есть тот грустный мальчишка, запускающий свой бумажный кораблик? Выходит, немилостивые небеса высмеяли и спародировали то единственное, что уцелело от меня прежнего?!
Вот за что я его возненавидел. Мне казалось, я имею право хотя бы на то, чтобы мои полузабытые грёзы, если уж являются наяву, оставались красивыми. Конечно, малышу полагалось быть с лицом ангелочка. А тут...
Но ведь это даже не самодиагноз – приговор самому себе. Если такой пустяк, как неподобающие черты лица у моего ожившего героя, способен пробудить во мне низкое, гадкое, нечеловеческое чувство, значит, мне больше не увидеть человека в зеркале.
08.06.2001 AD
VI.
Дезертиры совести.
Трудно защищать родину, когда на неё не нападают.
Трудно и любить родину, когда она близко.
И уж совсем невозможно служить ей, когда она может принять и оценить твою службу.
Так и рождается дезертир.
Тот, кто бежит от воинской повинности, дабы по малодушию или из эстетических соображений (что, впрочем, одно и то же) не перейти на сторону врага во время войны.
Впрочем, не мне об этом судить. Я сроду не знал, что такое враг. Это слово было и остаётся для меня пустым звуком – так же как, например, изжога, которой я никогда не страдал.
Чтобы знать, что такое враг, надо иметь друзей.
Чтобы осознать себя дезертиром, надо знать, что такое враг.
Чтобы полюбить родину издали, надо осознать себя дезертиром.
Я не любил её вблизи, не сумел полюбить на расстоянии и уж тем более не сумею полюбить сейчас, когда она ближе ко мне, чем во всю мою прежнюю жизнь.
Наверное, это оттого, что у меня нет малой родины. Есть только географическое понятие о местоположении семейного недвижимого имущества.
Ну, а если так – кажется, я догадываюсь, что такое настоящий дезертир.
И хорошо представляю себе, как мог бы им стать.
Родине повезло, что я от неё сбежал.
08.06.2001 AD
VII.
Ничего не поделаешь, я теперь быстро устаю. Самые ничтожные усилия приводят к долгому, тяжкому беспамятству.
Откуда-то взялось нелепое словосочетание «сон жизни». Если жизнь – сон, то он сродни больничному: проваливаешься, будто в трясину, и голоса из яви язвят и жалят – больно, и боязно, и ни к чему.
Вот в окно влетает огромная оса – я никогда не видел таких. Её цвет меняется с каждой секундой, а размер почти неуловим – вижу лишь, что палата едва вмещает её. Когда оса оказывается слишком близко к стене, стена отодвигается, выгибается, раздувается – чтобы дать место окаянному насекомому, иначе всё здание рухнет и я окажусь под обломками вместе с другими больными.
Самое ужасное в рухнувшем доме то, что больше не уединишься, не спрячешься от соседей.
Я был так счастлив найти для себя ложе – искривлённую нишу для обрубка, каким я стал, – но и сюда доносятся суетные звуки реальности.
Никогда не бывал здесь раньше, никогда не вернусь сюда впредь. Одни краски чего стоят: мерцающие, скользкие цвета листьев, соцветия, пугающие оттенками – словно живыми, жадными, хищными, словно цвет переходит в звук, – давят стальные обручи, бродит ядовитый настой, железо грохочет по стеклу. Стеклянные деревья с железными цветами. И их опыляют гигантские осы, чья окраска меняется каждую секунду.
Я ужасно устал. Хорошо ещё, что меня некому навещать. Правда, поблизости то и дело маячит бледное, дымчатое создание – оно именует себя моей сестрой, но я-то знаю, что это неправда. Откуда взяться моей сестре здесь, где властвует огромная оса? Даже сиделки не могут совладать со зловещей тварью, а уж моя сестра... Я же помню, она была совсем маленькой и беспомощной.
И зачем она зовёт ко мне каких-то чёрных людей? У них длинные одежды, они цепляются за каждый угол, за каждую кровать, за каждую щель в полу, и мне стоит огромных усилий воли всякий раз распутывать эти вязкие соединения. И от этого я устаю ещё больше.
А закрыв глаза, я проваливаюсь в сон – жаркий и очень сухой. Вокруг пески, и меня несут на носилках. Оказывается, мы ещё не добрались до Адена.
Кругом – пустыня жестокого сумасбродства.
Кажется, мне не верят. Неужели я похож на обманщика?
14.06.2001 A.D.
VIII.
Сдаётся мне, врачи не там ищут причину человеческих недугов.
Я, конечно, не медик, зато весьма опытный больной. Полагаю, с такими, как я, докторам следовало бы считаться. Уж слишком они убеждены в своём всеведении. А сами не могут продлить жизнь человеку, которому вроде бы ещё жить да жить.
Вот мой пример: не по возрасту неизлечимая болезнь, скорее приличествующая какому-нибудь старому маразматику, и прелестная перспектива с минуты на минуту отчалить к морю, на чьих берегах нет воздуха.
Врачи не понимают, отчего угасание бывает хронологически преждевременным. А ведь тут и понимать нечего. Если душа ещё много лет назад отделилась от тела, долго ли оно сохранится в рабочей форме? Просто душа утомилась управлять телом на расстоянии. Вот и всё.
Это как в кукольном театре: чтобы кукла двигалась, словно живая, пальцы артиста должны быть неутомимы. Когда же он устаёт, он отбрасывает её в сторону, стаскивает с пальцев нитки и идёт отдыхать.
Разница в том, что куклу потом можно подобрать с пола, снова привязать к тем же (или другим, если те перетёрлись) ниткам и веселить новую толпу зрителей. А живое человеческое тело, отброшенное в сторону его бесплотным дирижёром, претерпевает необратимые изменения.
Мой дирижёр не только устал, но и обленился – с каждым днём он реже и реже возвращается к пульту, а вернувшись, явно не знает, что ему делать и за что взяться – до того всё запущено.
Вот я вижу его – он совсем ребёнок, он сидит на корточках возле лужи и запускает бумажную каравеллу, похожую на бабочку.
Только теперь у него и впрямь лицо ангела.
Мечта, обернувшаяся явью, должна оставаться красивой.
Спасибо Тебе, Господи, за этот день.
11.06.2001 AD