Александр Тихонов
НА ВЕЧНОМ НАРЕЧЬЕ
книга стихов
ISBN 978-5-8042-0651-3
Вторая книга стихов молодого омского поэта. Автор стремится осмыслить противоречивую действительность, уловить связь между поколениями и эпохами, понять особый «говор» времени, его вечное наречие.
I. ВРЕМЯ СТАНОВИТСЯ МНОЙ
* * *
Время спрессовано. Время становится мной.
Лязгнув засовами, дверь отпирает Всевышний.
Я – настоящее. Холод гудит за спиной.
Холод вселенский, космический. Страшный и лишний.
В будущем тоже сквозят над планетой ветра.
Скрыто грядущее. Мне не добраться до сути.
Время спрессовано. В сердце вжимается страх.
Можно бояться, за это никто не осудит...
«Было иль не было»,«будет – не будет» – потом
Стану гадать, повзрослев и печалясь всё чаще.
Год девяностый, р.п. Большеречье, роддом.
Мир познаю и живу сам собой – настоящим.
* * *
Сшибаясь, проносятся острые, рваные льдины.
Так дышит Иртыш, пробуждаясь от тяжкого сна.
Мы вовсе не хлебом и даже не солью едины,
Но ветром таёжным, с которым к нам мчится весна.
Из южных широт возвращаются звонкие стаи.
Без них на душе, как в скворечне, сквозил неуют.
Не хлебом единым... Мир гибнет и вновь прорастает.
А птицы о счастье в любую погоду поют.
Но в час расставанья, когда расстоянья и вьюги,
О чём им, пернатым, вещает солёный прибой?
И хлебные нивы о чём тихо шепчут на юге?
Быть может о нас с непонятной, но яркой судьбой.
Не хлебом, не солью... Но радостью вечного чуда!
Хоть мысль на излёте старательно метит в висок
И колются льдины, и бьются, как бьётся посуда.
А в венах блуждает весенний берёзовый сок.
* * *
Нежную мякоть рассвета
Солнце кусает несмело.
Тонкими пальцами веток
Лес шевелит онемелый.
Мир потянулся и ожил
В зябком предчувствии мая.
Клейкие листики тоже
Жизнь понимают.
В НАЧАЛЕ
Играет ветер на одной струне.
Густеют облака на горизонте.
И девушка, спешащая ко мне,
Нарочно
забывает
дома
зонтик.
* * *
Жизнь уходит в драму то и дело.
Дядя Ваня на язык остёр:
Говорит, мол, чайка пролетела
Над вишнёвым садом трёх сестёр.
Промелькнула искоркой надежды,
Сполохами прожитых зарниц,
И остыла словом где-то между
Сжатых губ и сомкнутых страниц.
Никакой заумной подоплёки,
Лишь вопрос, тягучий, как смола:
Отчего наводит грусть далёкий,
Лёгкий росчерк птичьего крыла?..
* * *
Возле трассы, за кладбищем – новенький спальный район.
Чтоб доехать до центра, за час до рассвета встаём.
Дышит гарью завод в слюдяное оконце моё.
Шумный город не спит и окраинам спать не даёт.
И живые завидуют мёртвым, лежащим вблизи.
И в тягучем безверье библейское что-то сквозит.
А у стен новостроек, из грунта пробившись едва,
Рвутся к небу цветы. Почему-то всё время их два…
Нет же, стой! Погоди…Не части, я тебе расскажу,
Как, проснувшись средь ночи, по комнате долго хожу.
Я живу в самом центре, встаю без пятнадцати семь,
И завидовать мёртвым не тянет. Не тянет совсем.
Но порой снится разное. В доме напротив окно
Вдруг зажглось. Может, там также крутят немое кино
И сосед просыпается, щурясь на свет ночника.
А района за кладбищем нет даже в планах пока.
* * *
Кате
По ржавым крышам города идти,
Эмоции листать, как ленту «Твиттера».
Под звёздами, уставшими светить,
Поймать твою ладонь на полпути,
Почувствовать, что холодно без свитера.
Обняться – так теплей тебе и мне –
И ждать, пока рассвет разогревается.
Усталым звёздам в зябкой вышине
Желанье загадать желанья нет.
Всё сбудется без них. Уже сбывается!
* * *
Тише, чем ветер про штиль кораблю поёт,
Тише, чем время
в песочных часах шуршит,
Тише, чем жизнь неуклонно берёт своё –
Шёпот однажды забытой в тебе души.
Где-то внутри, за сплетеньем тягучих жил,
Там, меж костей
и клокочущих кровью вен,
Вечный ребёнок,
твой ангельский слепок, жил.
Ты и не знаешь, кого поселить взамен.
Он вдруг ушёл... Пустотой захлебнулся лифт.
Кошкою бродит по комнате тишина.
Вечный ребёнок капризен был и тосклив.
Ты повзрослела, но радости лишена.
* * *
Я иду расставаться с тобой.
С неба сыплет противная морось.
Кто сказал, что мы сшиты судьбой
И отныне не выживем порознь?
Кто сказал, мол, уступки нужны,
Чтоб самим не распасться на части?..
Как мы были чисты и нежны,
Как хотелось нам общего счастья!
Кто сказал, что мы сшиты судьбой?
Я сказал. Не боюсь повториться.
Вроде, шел расставаться с тобой.
Оказалось – мириться.
* * *
Мы не искали истину в вине,
В пустых обидах и потухших окнах.
Осенний день заглядывал извне,
Как зонт бездомный: выстыв и промокнув.
Нервически моргали фонари,
Искрили струны и гудели трубы –
Мы слушали дурное попурри
Знакомой по весенним ливням группы.
Сыграй нам, дождь… Как долго я и ты
Стремились прочь из замкнутого круга!
В однушке съёмной, на краю мечты,
Мы истину нашли, поняв друг друга.
А может, растворились в октябре,
В тоске, вдруг ставшей нормой для обоих.
Я помню только: рёбра батарей,
Чудной узор на выцветших обоях...
* * *
Когда дожди слизнули горизонт
И опустели вымокшие дачи,
Меж нами юркнул скользкий чёрный зонт,
Как чёрный кот – предвестник неудачи.
Мы жили наобум, и на авось
Надеялись в привычном неуюте.
Тоскливый дождь пронизывал насквозь,
И ты глядела сквозь меня, а люди
За окнами метались в темноте,
Ловили морось, впитывая жадно
Безвременье, где мы уже не те,
Что были раньше по законам жанра.
Так почему застыли у окна,
Как прежде руки друг о друга грея,
И наглой чёрной кошкой тишина
К остывшим чувствам льнёт и к батареям?
* * *
Заблудились в обманчивой осени, в сумерках ранних,
И уже не понять, где мы встретим грядущую зиму.
Пара слов на экране мобильного лечит и ранит.
Нам тоскливо, конечно, но, в общем, вполне выносимо.
И сквозь рваные сумерки, горечь молчания злого,
Неосознанно рвёмся друг к другу, страдая нелепо.
Телефонная сеть передаст два спасительных слова:
«Купи хлеба».
* * *
Всё можно исправить, вернуться, начать сначала,
Забыть, что кричал я и что ты в ответ кричала,
Придумать предлоги и поводы быть друг с другом,
Чтоб лодочка быта, мелькнувшая у причала,
На окрики с горького берега отвечала,
И чтоб голова, как когда-то, от счастья – кругом.
Придумать предлоги и поводы быть друг с другом.
Но хлюпают вёсла в белёсом густом тумане,
Ключи в ожидании дома звенят в кармане…
От съёмной квартиры, где я никому не нужен,
Квартиры, в которой лишь эхо впустую плещет,
И помнят тебя привезённые в сумках вещи.
А море проблем снова кажется меньше лужи.
Придумать предлоги и поводы. Знать, что нужен.
* * *
Сквозь сырость промозглого дня просочился домой:
Знакомые звуки и запахи, скрип половицы.
В открытую форточку веет грядущей зимой,
И лёгкая штора как лёгкая белая птица
Мне машет крылом.
По лунным дорожкам пройдусь через кухню и зал,
Чтоб вспомнить на ощупь нехитрые грани уюта.
За годы сомнений так много тебе не сказал.
Сквозь штормы и штили мы двигались в разных каютах
Нелепых проблем.
Теперь за окном расплескался октябрьский шум.
Ты знаешь, я с детства над собственной жизнью не плакал.
Я, может, сейчас ожиданием встречи дышу,
И белая штора подобием белого флага
Трепещет в ночи.
Пусть «парус белеет», но бури уже не ищу.
Довольно нам штормов, и ссор, и нелепых истерик.
Прощаю тебя, да вот только себя не прощу.
За окнами ночь всё прозрачней, всё призрачней берег.
Спасительный берег.
* * *
День тусклый и серый, как взгляд старика.
Морщинится небо над городом.
Подёрнулась рябью седая река.
Век осени беден и короток.
Собака бездомная резво трусит
По первому снегу, по холоду.
Дворняге зима лютой смертью грозит,
А если и выживет – голодом.
След пёсий ложится поверх белизны,
Вокруг теплотрассы подтаявшей.
Когда ещё будет цветенье весны,
И солнце проглянет когда ещё?..
* * *
Берег кисельный: тепло и топко,
Сладко от молока.
Лебеди-гуси над узкой тропкой
Тянутся в облака.
Буду бежать сквозь лесное диво,
Сквозь записной лубок.
Буду катиться в овраг с крапивой -
Сам себе колобок.
Друг позвонил: «Может, водки бахнем?
Дома сейчас раздрай…».
Речка молочная детством пахнет.
Сказка, не умирай!
* * *
Вырвав из горла города лязг и скрип,
Поезд сорвался с места, беря разгон.
В городе N ипотека у всех и грипп.
В городе N прицепили пустой вагон.
Хочется в тамбуре хлипкую дверь отжать.
Там, за последней преградой – закат поспел.
Кто-то пытался на поезде убежать,
Скрыться от города. Видимо, не успел.
Словно пути для него поросли быльём,
Не помогла ни одна из дорожных карт.
Лишь проводница кому-то несёт бельё.
Ей-то известно,
что вся наша жизнь – плацкарт.
II. ХИТРЫЙ РЫНОК
* * *
Высоко-высоко, где небесная синь так густа,
Что в ней вязнут кометы, планеты и прочие тверди,
Одинокая звёздочка, нам семафорить устав,
Сорвалась с небосвода и тут же скользнула в бессмертье.
В ледяной тишине наблюдала веками она,
Как в запретную высь мы стремились, надежды лелея.
Златокудрый парнишка увидел её из окна
И звезда засияла, в ребёнке признав Галилея.
Может, звёздочка знала, о чём нам неведомо, но
Мы глаза поднимали так редко к далёким светилам.
А теперь поглядели, но пусто вверху и темно.
Показалось, та звёздочка нам никогда не светила.
Показалось...
* * *
Казалось, юность поросла быльём,
Но жажда чуда всё куда-то манит.
С утра соседка вешает бельё
И простыни – как паруса в тумане…
Не хочется быть нудным ворчуном,
Размениваясь на дела и вещи.
Я распахнул рассветное окно,
А там, в тумане – паруса трепещут!
* * *
Чьей-то улыбкой становится дождь грибной,
Чьим-то подарком – цветы полевые, но…
Время вернулось к началу, угрюмый Ной
Строит ковчег и настырно твердит одно:
«Хляби разверзнутся, будет шуметь вода.
Много её утекло с допотопных пор.
Смоет поток все деревни и города».
Ной говорит:
«Хочешь выжить? Бери топор.
Будем рубить этот древний, замшелый бор,
Строить ковчег и спасаться от смертных кар.
Будет стихия стучаться в смолистый борт.
Душу свою береги, позабыв про скарб.
Выпустим голубя, скажем: скорей взлетай,
Чтоб отыскать новый берег и шанс на жизнь...».
Ной, извини, весь наш лес увезли в Китай.
Все топоры растащили и все ножи.
Горько вздохну и себе прикажу: «Не ной!
Есть ведь на свете спасительный плот любви:
Чьей-то улыбкой становится дождь грибной,
Чьим-то подарком – цветы… Так плыви, плыви!».
* * *
«Небольшой островок Отечества
Между церковью и мечетью...»
Ирина Шевелева
Из густого тумана мечеть поднялась в полный рост,
В полумесяце шпиля затеплились блики рассвета.
Эти первые всполохи, словно ответ на вопрос,
Долго ль ночь коротать, долго ль слушать стенания ветра?
Вдалеке на холме белокаменный высится храм,
Устремивший кресты в небеса золотыми ключами.
Это он отмыкает над нами зарю по утрам.
Это в нём одиноко окошко мерцает ночами.
Сколько вер и культур. Каждый житель находит своё
В этом малом мирке, что бывает то буен, то кроток.
Одинаково тёплое к каждому солнце встаёт
Над густым пестротравьем из разных, но дружных народов.
* * *
Снова ива растрепала космы
Над стремниной суетной реки.
Выйду в отпуск, как в открытый космос,
И – на дачу, жарить шашлыки!
Говорят, раз я родился в мае,
Значит, буду маяться всю жизнь.
Сущность поговорки понимая,
Сам себе командую: «Держись!
Выйдешь в отпуск. Будешь слушать рощу
И встречать у костерка закат».
Ничего нет радостней и проще,
Чем такие строки невпопад.
Словно космос, тих июньский воздух,
Одуревший от дневной жары.
Слышно, как гудят над речкой звёзды…
Вслушаешься – просто комары.
* * *
В воду – ладонь, будто щупаю пульс реки.
Где-то в верховьях сердце Алтая бьётся.
Это – Катунь, что шлифует материки.
Только голыш от Пангеи нам остаётся.
Древний, безжалостный холод идёт со дна,
Тянется сквозь времена к моим тёплым пальцам.
Будто река говорит:
«Только я одна
Вижу в тебе неприкаянного скитальца.
Вижу насквозь, словно тысячи лет назад.
Острую палку смартфон заменил, но – полно...
Вижу, во мне отразились твои глаза.
Что ты здесь ищешь так робко, но так упорно?
Скоро, скиталец, в душе ты зажжёшь огонь
И для познания миру откроешь разум…».
Я вытираю о шорты свою ладонь,
Делаю селфи и ухожу на базу.
* * *
В детстве каждый первый был заводилой.
А копнёшь – сидел себе, ныл в кулак...
Потому не ври! Знать, ума хватило
Ободрать мне с памяти лоск и лак.
Чтоб без многочисленных оборотов,
Всё как есть, по правде, «по чесноку».
«Эй, короче, толстого на ворота!».
Толстый – это я. Я уже бегу.
Правда, ровно в семь я бываю занят –
Телевизор крутит мне сериал.
И друзья кричат: «Ты там резче, Саня,
Без тебя Ванька не возьмут в «Реал».
Я спешу домой, всех бросая нагло.
Телевизор «Радуга»: рябь и свист.
На экране скачет с катаной наголо
Бородатый (значит, крутой) артист.
Нынче вижу редко друзей дворовых.
Разбросала жизнь, поменяла суть.
Но при встрече громко кричу: «Здорово!».
Остальным – срифмую и донесу.
Навалилось дел, что не сделать за ночь.
Утром на работу – касанье, пас –
Закричит бухгалтер: «Живей, Сан Саныч!
А не то отчёт сам себя не сдаст.
У тебя экскурсия в десять-тридцать!
Тридцать человек». Аж в глазах темно.
Я давным-давно зарекаюсь бриться
И похож на чудика из кино.
Ровно в семь отпустит меня работа...
«Саня, на ворота – ты жиробас!», –
Мне кричит из детства с издёвкой кто-то.
Нет, ребята, поздно. Теперь я пас.
ОСТАНОВКА
Никакой патетики, слёзных строчек.
Просто город, вечер, кривые тени.
Возле остановки народ хохочет
И старушка жалобно просит денег.
От такой картины мороз по коже.
Пять рублей – в ладонь, больше нет в карманах.
А она кивнёт, скажет: «Дай вам Боже...».
Нет уж, лучше ей, чтобы без обмана.
Или лучше – мне, чтоб исчезли беды?
Каждый эгоист мнит себя мессией.
Так и тянет пафосно всем поведать,
Дескать, той старушкой была Россия.
ДРУЗЬЯМ
Рыхлое небо сочится осенним дождём,
В лужах дрожат отраженья домов и прохожих.
В гости поэтов из города юности ждём,
Холод беззвёздных небес ощущая всей кожей.
Будем на кухне под утро читать по ролям
Строки Кутилова. Дело не в творческом зуде.
Дело в желанье сквозь дождь (справедливости для)
Всё же коснуться пером ускользающей сути.
Рыхлое небо сочится холодным дождём.
Нет расстояний – лишь влагой пропитанный воздух.
Возле подъезда гостей припозднившихся ждём.
Где же вы, звёзды? Чужие, но жгучие звёзды.
* * *
Аист устал.... Не буди его, пусть поспит.
Он прошлой ночью сквозь ливень, под всплески грома,
Нёс трёх детей алкашам, что глушили спирт,
А для молящих о чуде – дитя с синдромом.
Аист кружился над городом в поздний час,
В окна заглядывал, горько вздыхал на крыше.
Может быть, всё перепутали и сейчас
Новую разнарядку отправят свыше?
Кто просчитал адресатов в конце пути,
Сколько им радости выпадет, сколько боли?..
Чудо сопит в колыбельке, так не буди.
Пусть отдыхает, ведь это лишь сон, не более.
* * *
За плечом у ангела-хранителя –
Белый свет. Храни его, храни.
Пусть он знает, в мире не одни
Он и я. Тем жизнь и удивительна,
Что не ясно, то ли вечный бой
За меня ведёт броня живая,
То ли я от мрака закрываю
Ангела-хранителя собой.
* * *
Хитрый рынок ощупает и просеет.
Будут пахнуть безвременьем и музеем
Пожилые торговцы под зноем летним,
Каждый день для которых давно последний.
Подойди к ним поближе, шепни на ушко,
Что часы с безголосой, слепой кукушкой
Ты готов обменять лишь на прах эпохи...
И послушай их громкое «ку» на вдохе.
Бесприютная вечность течёт меж пальцев,
Из игральных костей вымывая кальций,
С лиц прохожих стирая остатки грима…
Здесь тебя за одну из безделиц примут.
* * *
Ключ на старт!
Эпоха сплошного сюра.
Бытонавты
новых миров не ищут.
Прилетели. Сели.
Прости нас, Юра,
Но забыты звёзды.
Займёшь мне тыщу?
* * *
Пальцы – по клавишам. Галочка в нужной графе.
Пара хэштегов: #зажгли_офигительно #дико.
Селфи с концерта запостил в «Фейсбуке» Орфей.
Через секунду их лайкнуть должна Эвридика.
Город кипит: беспокойный, безумный, чумной.
Поезд метро заливает волной человечьей.
Втиснувшись боком, сквозь зубы ругается Ной.
Что-то про тварей и этот безрадостный вечер.
Мчатся маршрутки. Устал молчаливый Харон
В душный салон за оплатой протягивать руку.
– На остановке, пожалуйста.
Спальный район
Сонно плывёт за окошком под музыку Круга.
Пять пропитых мужичков олимпийских кровей
Глушат из пластика. Нет смысла в лучшей посуде.
Зевс-громовержец им всем разливает портвейн.
– Вздрогнем, ребята! Ведь мы же вершители судеб.
* * *
Родион Раскольников, ушлый блогер,
Проживает в съёмной своей берлоге,
А хозяйка злится и «водит жалом»,
Говорит парнишке, что задолжал он.
Потому он гуглит в кафешке рядом:
«Как свалить старушку крысиным ядом?»,
«Где купить травмат?»,
«Как собрать глушитель?»,
«Тварь ли я? Хоть лайками поддержите!».
Всё.
* * *
По центру сцены, на стене – ружьё,
Нелепое в трагедии Шекспира.
Дотошный зритель думал: «Ё-моё,
Ну почему не шпага, не рапира?!».
Другой смекнул:
«Ружьё – как тяжкий рок,
Нависший над страной, где Клавдий правил!».
Вот только Гамлет не спустил курок,
Хоть дядя был совсем не честных правил.
«Какой глубокий, тонкий смысл сквозит!»,–
Шептались люди, выходя из зала.
«Вчера убрать забыли реквизит», –
Уборщица уборщице сказала.
* * *
Ермак доплывёт. И Чапаев тоже.
«Титаник» дойдёт до Нью-Йорка, но
Как только фантазия крылья сложит,
Ермак и Чапаев пойдут на дно.
Поднимется айсберг над чёрной гладью,
Холодный и острый, как взгляд врага.
А девушка в лёгком вечернем платье
Руками взмахнёт и нырнёт... в Вагай.
Урал колыхнётся, качнётся Лета.
Потом застучит по воде весло.
Все вынырнут разом в цветное лето,
Не в силах понять, что им жизнь спасло.
И, будто окутаны светом горним,
Пойдут по воде сквозь густую тьму.
Их всех поведёт безголосый дворник,
Который ещё не забыл Му-му.
* * *
Мы уйдём вслед за летом
В печальную, влажную высь.
Без вещей, без билетов.
До смертного вздоха – сбылись.
Снег завертится колко,
Часы застучат о былом.
Станем книгой на полке,
Бездомным душевным теплом.
Станем запахом пыли,
Врачующим словом... И пусть!
Это значит, мы были.
А строки – наш пульс.
* * *
На влажных рельсах – брызги тишины
И отсветы от фонарей окрестных.
Здесь свет земной вбирает свет небесный
И делает земное неземным.
Сквозь сумрак утекают поезда,
Становятся такой же серой дымкой.
Висит над миром блёклой невидимкой
Пронзительно-последняя звезда.
Её едва возможно разглядеть
В космическом пространстве надо мною.
А ей ещё лететь-лететь-лететь…
Из горних высей. Становясь земною.
III. МЕЖ ТОПЕЙ БРУСНИЧНЫХ
* * *
Придорожный «Рай» предлагает плов,
Шаурму на вынос и крепкий чай.
За одним из выщербленных столов
Распивают горькую два бича.
У того, что справа – помятый нимб.
У того, что слева – одно крыло.
Он совсем не ангел, и чёрт бы с ним,
Горестно вздыхающим о былом.
Дело не в эпохе и взглядах на
Неуёмность духа и бренность тел.
Но висит в вагончике тишина,
Будто ангел только что пролетел.
* * *
Дичают, «волчают» домашние псы на цепи.
Мы в собственной жизни не часто встречаем иное….
В сердцах чертыхнётся спасатель, багром подцепив
Измятого смертью, безвестного сельского Ноя.
Соседи руками всплеснут, дескать, жаль алкаша.
Чуть вскрылась река, стал чинить самодельную лодку.
Хоть пил беспробудно, а всё же – живая душа,
И знатный рыбак был на зависть всему околотку.
Его пронесут через сени в неприбранный дом,
До бывшей жены в сотый раз дозвониться не смогут.
Примчится дворняга, начнёт барабанить хвостом.
Она опоздала, но всё же пришла на подмогу.
* * *
Сибирские реки на север текут.
Об этом с рождения знают
Татарин и русский, остяк и якут
И каждая птица лесная,
И сумрачный лес, перешедший в тайгу,
Сплетение веток упругих.
Сибирские реки на север влекут
То утлые лодки, то струги.
Меж топей брусничных, в таёжной глуши
Любая тропа – словно речка.
Теряется в сумраке хвойном, шуршит
И шепчет на вечном наречье.
КУЛАЙ
1
Снега скрип,
ветра вой,
ветра лай.
И деревья, нависшие грозно.
В этих дебрях затерян Кулай,
От которого веет морозно.
Здесь меж сосен седых, в полусне,
С ветром истина бродит простая:
Снег, конечно, сойдёт по весне,
Но уже никогда не растает.
2
…А зима в этот год оказалась буранная, злая.
И земля – будто камень, и воздух холодный, как лёд.
Двое рыли могилу в таёжной глуши, у Кулая,
И ругались: «Кайло этот смёрзшийся грунт не берёт!»
И земля не брала небольшое, иссохшее тельце,
Что лежало поодаль, а сверху накинут мешок.
Двое рыли могилу (а в прошлом они – земледельцы),
И лопата вгрызалась в холодную твердь на вершок.
Что бы ни было сказано – всё будет блёкло и косно.
Наших слов тем, кто сгинул, услышать уже не дано.
Лишь в апреле земля отошла от мороза, но – поздно.
Заровняло могилу, истлели и плоть, и сукно.
У таёжной реки буйноцветие трав – можно в рамку
Этот дикий пейзаж и на стену, чтоб радовал глаз.
Где те двое страдальцев, в слезах положившие мамку
Под промёрзшей земли неумело приподнятый пласт?
Их уже не найдут. В документах останется крестик.
Васюганская топь не проклюнется новой тропой.
Пойте, ветры, о том, что Небесное Царствие есть, и
О невинно погибших, таёжная птица, пропой.
* * *
Проносятся тучи над Ошею.
Провинция в самом соку.
«Провинция» – слово хорошее,
Когда не уходят в загул
Обычные сельские жители,
Не тащат на сдачу цветмет,
В соседстве живут уважительно
И Ганс, и Иван, и Ахмед.
Когда, словно в тексте у классика,
Словечко к словечку – строка:
То луг со стогами, то пасека,
То в диком разливе река.
...Пейзаж перешел в наваждение.
Провинции тихой исток
Всё чахнет, но избы с рождения
На запад глядят и восток.
Им в пасмурных сумерках грезится,
Что время повёрнуто вспять.
Река с отраженным в ней месяцем
Сроднит и напоит опять.
* * *
«Здравствуй, мама! Пишу на привале, мечтая о том…»
Фронтовой треугольник летит через Одер и Вислу.
Где-то тихая Родина, ветхий родительский дом,
И высокое, мирное небо висит над прудом.
Но над кратким письмом фронтовая цензура нависла.
Нет меж строк ничего, что могло бы нарушить устав,
Ничего, что могло бы сорвать наступленье, и всё же
Задержалось письмо. Плачет мать, от безвестья устав,
И в неясной тревоге найти себе места не может.
«Здравствуй, мама! Пишу на привале, мечтая о том,
Чтоб вернуться скорее. Я верю, победа за нами!..»
А высокое, чёрное небо висит над прудом,
И усталые звёзды глядятся в родительский дом,
В дом с тревожными снами.
* * *
От озера дорога повела
Вдоль фермы, где от фермы – только остов.
Всё меньше население села,
Всё больше население погоста.
Иваны, не забывшие родство,
Стоявшие от века друг за друга,
Лежат теперь так близко для того,
Чтоб, в Рай шагнув, подать соседу руку.
* * *
Разъятая на органы страна:
На лес, на нефть, на золотые жилы.
В глубинке, где пригрелась тишина,
Ждут городских поэтов старожилы.
Неужто, я так беспросветно глуп,
Что вижу немощь в этой древней силе?
Шесть лавок, восемь стульев – сельский клуб,
Куда нас со стихами пригласили.
Здесь пели ветры испокон веков.
Теперь тайга всё реже и плешивей.
И страшно в этом царстве стариков
Сфальшивить.
* * *
Цепью прикованный, мель сторожил весной,
Летом и осенью верный теченью бакен.
С первой зарницей блестел над речной волной.
Свежая краска лоснилась, как шерсть собаки.
Но не бросался на баржи, скрипя им вслед.
Лишь наблюдал очертанья случайных судеб.
А за молочной рекой в небольшом селе
Жил мужичок: весь в сомнениях и мазуте.
Он искалеченный бакен весной латал,
Сызнова красил. Но вдруг... мужичка не стало.
Шли корабли и паромы, и снег слетал
В сонную воду, где бакен скрипел устало.
Долго ли, коротко, снова придёт тепло.
Лёд захрустит и пойдёт, обнажая мели,
Вниз по теченью. Наш бакен туда снесло.
Там его острыми кромками перемелет.
* * *
В заснеженном доме, у русской печки,
Сплетаются сказки, мечты и были.
От речки Вагая до Чёрной речки –
Полметра и горстка архивной пыли.
Вагай с цепенеющей Чёрной речкой
Текут подо льдом мимо дома. Мимо.
В заснеженном прошлом, у русской печки
Все беды вселенские поправимы.
Меж стылой землёй и бессмертным небом
Года и столетья легко пружинят.
А где-то идёт секундант по снегу…
А где-то кровавит клинки дружина…
Но снова течёт пред глазами морок
И пятятся воды реки забвенья,
Как будто десантники Черномора
Пришли кирзачами месить теченье.
И космос трещит, будто мозг похмельный,
И могут герои спасти друг друга.
Вот взял бы Ермак пистолет дуэльный,
А Пушкин царёву надел кольчугу.
В заснеженном доме, у русской печки,
Все беды истории повторимы,
Ведь в выстывшем прошлом у Чёрной речки
Ермак раз за разом стреляет мимо.
* * *
Машет вьюга белым помелом -
Стылая, бездушная транжира!
Замело дорогу. Замело.
И в глуши, у «свёртка» на село,
ПАЗик выгружает пассажиров.
Километры снежной целины
Где ещё вчера вилась дорога.
Были огоньки вдали видны.
Нынче не узнать былой страны -
Только вьюга меж людьми и Богом.
У него за пазухой, в глуши,
Машет вьюга, белая на белом.
Не глуши автобус, не глуши.
Зябко здесь и рядом ни души.
Где душа? И что теперь нам делать?
* * *
Цвела Атлантида. И шли по реке корабли.
И с музыкой тёплой ложились ветра на причалы.
Жила Атлантида. Великая. В центре земли.
И гостя любого как старого друга встречала.
Теперь говорят, что всё было иначе, но я
По лицам чинуш, по их едкому, сальному тону,
Всё понял – скрывают. Была Атлантида моя!
Сидят и боятся пускать на руины Платона.
Вывозят леса. Драгоценные. Красных пород.
Пылят большегрузы, сминая асфальт по дорогам.
Была Атлантида. Её многоликий народ
Теперь забывает, но всё ещё помнит о многом.
Её захлестнуло. И смыло. И будто бы нет.
Руины заводов как древние склепы вдоль трассы.
Лишь память о прошлом сменяется звоном монет,
Становится байкой для сытого «среднего» класса.
Прощай, Атлантида… Один у обрыва стою.
Крикливая чайка кружит над волной одичало.
Я слушаю ветры. Лишь ветры правдиво поют
О том, что история всё возвращает к началу.
Была Атлантида. Не помнить об этом нельзя,
Иначе к чему все старанья и чаянья предков?
Горячие ветры, над гладью речною скользя,
Поют нам о прошлом. Свежо. Неразборчиво. Редко.
2016 г.
ЛЕОНИД
Памяти поэта Леонида Чашечникова
Закрыта книга, а строка звенит.
Так меч простора просит, в ножнах лёжа.
Не древний царь, спартанец Леонид,
Владел клинком,
но сельский мальчик «Лёша».
А путь его был долог и тернист:
Сквозь сумерки времён, навстречу свету
Шёл молодой, весёлый баянист,
Наш Лёнька –
выпускник из «культпросвета».
Судьба его мотала по стране.
То в Астрахань влекла, то в Подмосковье.
Пыталась выжечь, утопить в вине,
Лишала близких, времени, здоровья.
Но строчке нет покоя. Всё звенит.
Всё требует, чтоб я прочёл и понял.
Как будто ждёт почивший Леонид
Того, кто вложит меч в свои ладони,
Чтоб слово обожгло живым огнём
И в ясности звенящей укрепило…
А русские поэты день за днём
Подмоги ждут. И гибнут в Фермопилах.
* * *
Беспросветное времечко
Да сосед-хитрован...
Зацелованный в темечко
Шёл по жизни Иван.
Обобрали наивного.
Был раздет и избит.
Сколько видывал дивного?
Сколько было обид?
Горе жгло и корёжило
На потеху врагам.
Меж похмельными рожами
Вёл Господь дурака.
Раны прежние зажили,
Поутихло в душе.
Кто там плёткой охаживал?
Он не помнит уже.
Доверяясь Учителю
В сложный жизненный миг,
Улыбнулся мучительно…
И опять напрямик.
* * *
Лишь позовут свергать царя,
Поманят троном,
И вновь кровавая заря
Над тихим Доном.
Хоть нет от правды ни следа
В заморской мантре,
Уйдёт на киевский майдан
Безусый Андрий.
Потом: нацгвардия, Донбасс
И встреча с батей.
А дальше: «Сынку!», – хриплый бас.
А дальше... Хватит!
Но сквозь года и города:
«Я слышу, сынку!»,
И не ответит никогда
Остап из цинка.
Вот только кровь на всех одна
И горечь дыма.
На тех и этих тишина
Неразделима.
Смешает повести финал
И быль и небыль.
Ждёт тех и этих тишина,
Земля и небо.
* * *
Люди без Родины. Куртки - с чужого плеча.
Преданы, проданы. Впору рыдать и кричать.
Можете тешиться мыслью, мол, «нам не грозит».
Тысячи беженцев молча идут по Руси.
Скрыться стараются от накрывающей тьмы.
Вздрогни же, знающи: это могли быть и мы.
Тяжко и горестно песни казачьи поют.
Где с нашей гордостью нам бы нашёлся приют?
К детскому лагерю где-то в Сибирской глуши
ПАЗик залатанный узкой грунтовкой шуршит.
Плещет за окнами ясная звёздная высь.
Все разом вздрогнули...
- Здравствуйте! Как добрались?
* * *
Я верой и правдой служил королям.
Я книгу предательств читал по ролям.
Меня не коснулись ни яд, ни кинжал.
Я Пушкину пулю в «Ле Паж» заряжал.
Я вслед за Багровым входил в бельэтаж,
Строгал Командору его карандаш.
Во всём я виновен до Судного дня,
И каждый готов указать на меня
Своей театрально дрожащей рукой.
Я тот, кто виновен, – я кто-то другой.
* * *
...Но, отказавшись верить наотрез,
Беззубый рот в усмешке злой ощерив,
Шёл римский стражник медленно к пещере,
А вслед ему неслось: «Христос воскрес!».
Вёл стражника неясный интерес.
Он замер в кротком сумраке гробницы,
И, дрогнув, поднял с пола плащаницу.
И прошептал: «Воистину воскрес...».
* * *
Я всё мягче иду по земле,
Но всё так же не знаю, куда.
За десятки истоптанных лет
Поменялись мои города.
А безвременье дико гудит,
Дует в медные трубы беда.
Что ещё мне осталось пройти,
Знают только огонь да вода.
Что ещё? По полям и лесам,
Где стрекочет наивный сверчок...
То ли жизнь такова, то ли сам -
Дурачок?