В точке скрещенья дорожных артерий
чайка рвала голубиное тело —
брызги, полёт окровавленных перьев…
Я не хотела смотреть, не хотела,
но всё же смотрела, как шмякалось мясо,
и клюв мой был стынущей кровью замазан,
и каждый прохожий, забредший случайно,
был тоже замазан.
— Мы чайки, мы чайки, —
кричали вороны с загаженной крыши,
и вторил им чижик, мол, тоже не рыжий,
и чем я не чайка, смотрите, смотрите,
мой бронзовый предок стоит на граните,
я тоже могу, если надо, клыками
рвать мясо, кровавя бордюрные камни,
и гадить посильно на всякую падаль —
раз чайке не в падлу, мне тоже не в падлу.
И туча летевших на запахи мошек
жужжала: мы тоже, мы тоже, мы можем…
Но я — ни при чём, я — свидетель случайный,
так что же тот голубь стучится ночами
в мои нипричёмные окна, и что же
кровавые пятна с одежды и кожи
свожу — а они проступают по новой,
ведь я невиновна, ведь я невиновна…