Японский мим рисует на холсте
воздушном солнце кистью сухопарой.
И я, неактуальный человек,
(крымчанка из Москвы, чьи 90-е: Одесса-поезд-Харьков),
очерчена движением оправы
проворных рук, прищуром лисьих век, —
вдаль ухожу без поз, но под прицелом
фотографа, снимающего пару:
Я и фрагмент эссе Ролана Барта.
Вокруг муар. Из бирюзы небес
на посошок торчит грозы огарок,
и радуга блестит на волоске.
Мир пробуждается в необратимых знаках, —
рубец листа, придаточный побег.
Там под слоями мятой упаковки,
под ворохом цветочным кто-то есть,
ладошками кто всплеснет:"Мне вас жалко!".
В тональной азбуке восточного саке,
из западной харизмы с русским шармом
волнуясь, но играя без помех,
воскреснет вдруг таинственный оркестрик
под управленьем Окуджавы и любви.
Возможно, начиная с фортепьяно,
а может с номера Комеди Франсез.
Вслед зажурчит аллея из берёз.
Тропа петляя, тает к полустанку,
а дальше рельсы к звёздам Марсельез.
Такие светопьесы по весне
что нет ни сил, ни воли, и не жара
осмыслить эту пашню, горе, лес,
а рядом море в бликах пробежало!
Порывист ветер, сердолик малец
спасающий медузу в бурой камке,
на глубину в трясущейся руке
её несущий из клубка ушанки
косматой тины. Бородата поросль
водорослей. Чёрств чертополох
похожий на причёску хардкор-панка,
изрытую десантом пляжных блох.
Десна скалы. Проём песчаной кромки.
Испарина барашек на штыках
затопленного войска Черномора...
А если шторм нагрянет из патронов?
Давай ракушек story
в берушах слушать, вдруг орудий залп?
Слоисты облака, камней обломки.
Рыдает в кляпе внутренний ребёнок,
где мина прыгает за собственным хвостом
наперерез сапёру-дельфинёнку.
Калека-краб грозит клешнёй одной.
Мы в этой пантомиме не умрём...
То не японец, то казах влюблённый!
Мерещится, что восемь музыкантов
«Титаника» — его прощальный жест.
Феллини репетирует снос дома.
Бранятся Лицедеи в кимоно.
Но слышен только
местный Калиостро.
Он уверяет публику в том, что
Шоу зэ бэст & must go on
& mare bella donna.