Коль суждено тебе вовнутрь забиться,
то прячешься в ракушечке всё чаще,
или стараешься поглубже строить нору,
чтоб мерзкую сирену не слыхать.
Чтоб ветер не ломал оконных стёкол,
их накрест перечёркиваешь скотчем,
(а надо бы дочистить их до счастья),
но радуешься, что удобно это,
что это не полоски из газеты,
которым взрыв уже не удержать.
Становятся прочнее все верёвки,
а связи всё слабее и слабее.
Уже не штопаешь носки упрямо:
выбрасываешь смело ерунду
из шкафа, из стихов и из мечтаний,
боишься только, вдруг мечты не станет.
Давно под серым памятником мама,
и некому подать тебе руки.
А телефон тревоги объявляет,
давно живёт своей отдельной жизнью,
а ты, порой, совсем не ищешь рифму,
по нотам разложив свои слова.
А пишется всё чаще так сумбурно,
слова всё чаще не сложить на полки,
и не подрезать выросшую чёлку –
бунтует и седая голова.
Звонишь без спроса...
Все прощают осень,
что поселилась в гулкой голове,
и нет вопросов, что потребуют ответа,
уже отвыкшей от распахнутого света
в привычном затемнении в норе.
Считать устанешь
засилье остановок, серых станций,
не замечаешь мелкие детали
и учишься по сумкам рассовать
обглодки жизни,
грех и укоризна.
Не хочешь ныть...
Ну что ещё сказать?..
*
У меня давно черны чернила,
в синих не хватает синевы
для стрижей, для облаков и света,
в чёрных же давно черно до "выть".
Домоткана, небелёна жизнь,
нет шелков под бархата основу,
и неправда мир, на вид махровый
и не просит мягкости рука.
Рубище посконное чужое
соответствует вонючим берцам,
просит воздуха измученное сердце,
привыкая к холоду невзгод.
А когда опять жара нагрянет,
от неё не спрятать злые раны,
жажду пережитой доброй жизни
и окопов давних дерезу.
Свежие – осыпаться желают,
спрятать под осунувшимся краем
все несоответствия войны:
заселить терновником колючим,
соловьиным пеньем неминучим
всё, что люди сделали плохого,
Бога позволенья не спросив.