Мой друг тридцать лет воевал
С правительством, мельниками и дураками.
Он плакал, когда умирал
И всё что-то искал
Посиневшими от уколов руками.
Медсестра говорила, что он бредит во сне,
Срывает кислородную маску
И просит подать патроны.
Хотя уж лет тридцать он не бывал на войне
И давно на бабло променял погоны.
Боевой офицер, он как бог мог стрелять
И как Цербер он мог охранять даже дверь преисподней.
Боевой офицер, он как бомж не хотел умирать.
Он последние дни продержался лишь волей Господней.
Всё смотрел телевизор и только зубами скрипел.
А вчера он решил мне присниться
И сказал мне:
Саня, какие же мы...уроды.
Тридцать лет назад я бежал с Донбасса в столицу,
Чтобы дочка была счастливей и тёща жирней.
А теперь мне, майору в отставке, даже стыдно молиться
За оставленных там, в сто десятом гвардейском полку бестолковых парней.
Я не предал присяги, я просто вышел из строя.
Я советский солдат - бывшей гвардии бывший майор.
А мои лейтенанты -
теперь уж полковники -
снова готовятся к бою
Против наших,
пойми,
против наших
парней.
А я лежу тут на койке,
накачанный даже не промедолом,
А я лежу тут... и даже не в силах уже им сказать:
Сынки, что же сделали вы с нашим домом?
С нашей Родиной, с честью солдатской...
ити вашу мать!
В марте он им и не мог
ничего сказать,
в палате мучительно белой.
Он спросил то ли ангела, то ли чёрта:
- Почему не в бою?