***
– Вам уехать немедленно надо,
Вам всё быстро оформит «Сохнут».
Выбирайтесь из этого ада,
здесь сгноят, уничтожат, сомнут…
Этой речи разумной внимая,
и уверясь, что выхода нет,
призадумалась тут и сама я,
не купить ли счастливый билет
вместо волчьего… Бросить обиды,
приказать себе: в будущем будь!
И сорваться с привычной орбиты,
обмануть предначертанный путь.
Словно вспыхнула в пику отчизне,
потонувшей во мгле и во зле,
вся тоска по непрожитой жизни,
по нехоженной чудной земле…
Мир с другого увидится бока...
Неужели ещё не предел?
Если всё это происки Бога –
что сказать мне он этим хотел?
Что под солнцем нашлось ещё место,
каждый сам своей сказки кузнец.
«Продолжение следует» вместо
перечёркнутого «конец».
Как хотелось из грязи и прозы
устремиться к высокой звезде!
Но меня волновали вопросы,
что задать не могла я нигде...
Как привыкнуть к домам незнакомым?
Будет место ли там для мечты?
Есть ли дерево там над балконом
с дотянувшейся веткой почти?
На кого я оставлю могилы –
у меня их без малого пять?
Если жизнь моя с ними погибла,
как её поворачивать вспять?
Будут так же ли там меня нежить
мои сны на подушке твоей?
И какая там жуть или нежить
будет вслед мне смотреть из ветвей?
Вдруг проснусь в новом месте другою,
словно речка, покрытая льдом,
словно лес под внезапной пургою
или ветром распахнутый дом?
Год оскаленный, глаз этот тигрий,
он идёт, нашу жизнь зажуя…
Я боюсь этих бешеных вихрей.
Я не беженка, неженка я.
Просто надо куда-нибудь деться…
Это прятки, отсрочка конца?
Или, может, трусливое бегство
от судьбы, от себя, от лица?
Может, мир этот, сытый, холёный,
на поверку лишь мыльный пузырь?
И свой тёплый уют захламлённый
я сменю на холодный пустырь?
Этот мир мой, ручной и печальный,
где богатства – на ломаный грош,
тот, что мил мне по умолчанью,
тот, что просто по милу хорош,
ради рая который стираю...
Он ли мой безошибочный путь?
Что найду я там, что потеряю,
если сердцу прикажут: забудь?
Не ответят на эти вопросы
никакой мне талмуд и «Сохнут».
Поглядят только странно – и просто
документы мои отпихнут.
Я застряну между берегами,
умоляя: спасите меня!
Разводить будут люди руками,
моего языка не поняв.
А вокруг недоступной загадки
вьются бабочки мыслей моих,
обжигаясь, на яркое падки,
озаряя пространство на миг.
Там мои дорогие химеры,
умирающие миры...
Я всегда их любила без меры,
принимая за неба дары.
Только что мне поделать с душою,
с неподкупною сутью её,
когда лишь восхищает чужое,
но любить можно только своё?
И какие ни манят нас виды,
как ни сладок чужой каравай,
но звезда не меняет орбиты
и не сходит с маршрута трамвай.
Не забудешь ты старого друга,
сладость слова: «любовь» и «семья».
И как ты ни скитайся по кругу –
всё вернётся на круги своя.
***
Стол накрыт на шестерых…
А Тарковский
Накрыла стол на шестерых
из их любимых блюд.
Я представляю их живых
и как живых люблю.
Отец и мама, муж и брат,
и бабушка, и я...
И каждый так друг другу рад,
ведь мы одна семья.
Какая разница, что нет
их на земле давно.
Мы были вместе столько лет,
что это всё равно.
Я наливаю им вина.
Как кровью стол залит.
Я знаю, в чём моя вина,
где у меня болит.
И каждый тут до боли мой,
принадлежащий весь...
Не нужен мне никто седьмой,
он лишний будет здесь.
***
Боже, друже, старче, человече…
Как прекрасен звательный падеж.
Жаль, на этот зов ответить нечем.
Ну, хотя бы в книгах нас утешь.
Канули давно, уплыли в Лету
те слова, что можно напевать...
Есть глагол и правило, но нету
тех, кого душа устала звать.
Отче, муже, сыне, сестро, брате…
Словно эхо дальних голосов,
словно плач о горестной утрате
давних лиц, имён и адресов…
***
В детстве дружила с девчонкой «плохой».
Я оставалась к запретам глухой.
Мы убегали тайком со двора,
школьные прописи — что за мура!
Мы, на троллейбус вскочив голубой,
ехали до остановки любой
и, выходив чёрте где: вот те на! –
шлялись по городу с ней дотемна.
Мы хохотали и ели пломбир.
С ней я узнала, как выглядит мир
тайных лазеек, глухих закутков,
сорванных с клумб незнакомых цветков,
дальних окраин, оврагов крутых,
где совершали в пути передых.
Мы забредали в такие края…
Это край света! – кричала ей я.
Прошелестело полвека с тех пор.
Где эта улица, где этот двор?
Где эта девочка? Где эта я?
Где мне грозившая пальцем семья?
Лишь обнимает холодная ночь
и ничего не вернуть, не помочь.
Вот он, край света, и я на краю…
Мы и не знали, что жили в раю.
***
Моё детство, как дорога мне
память улиц твоих, дворов...
Не осталось камня на камне
от счастливых твоих даров.
Пред глазами мельканье кадров –
всех, что канули в чёрный ров, –
и снесённых кинотеатров,
и разрушенных в нас миров...
Но сквозь дымку от пепелища
вижу то, что ушло давно.
Город старенький, сирый, нищий,
я люблю тебя всё равно.
Проклинаю смерть и разруху…
Но не будем сейчас про то.
Поцелую дереву руку,
пока нас не видит никто.
***
Играли в смерть, ей щекотали пятки –
я во дворе придумала игру.
Наскучили все эти жмурки, прятки.
Томили мысли: как же я умру?
Бумажки перемешивали в шапке –
любой из нас тогда был глуп и мал,
но подходил ни валко и ни шатко
и жребий свой зловещий вынимал.
Придумывали, как поинтересней,
и были смерти редки и сочны.
Как десять негритят из детской песни,
не знали мы, что все обречены.
Что всё это стрясётся с нами вскоре...
Смертяшкина не любит, когда с ней
заигрывают… и мементо мори
напомнит о себе в один из дней.
Валерке выходило: «Смерть от пули».
Мы хохотали: «Ты в бою бывал?»
Был киллером расстрелян он в июле
у дома в девяностых наповал.
«Машина переедет» – вышло Лёвке.
Смеялись: «Надо жить среди кобыл».
И воздуху мне не хватает в лёгких...
Нет, не машина… поезд это был.
Летели глухо земляные комья,
летели жизни – со счетов собьюсь...
Володька, Люська… Про других не помню.
Уже звонить и спрашивать боюсь.
Всё чаще выплывает мне из дали,
как ту бумажку я тяну со дна...
«В войну погибнешь» – как мы хохотали,
какая на фиг к лешему война!
Но вот уже над нами эта гидра…
И я, ловя последнюю зарю,
как будто бы уже на ней погибла
и с вами с того света говорю.
***
Мы лузеры, мы не вписались в социум
и жизнь вокруг видали без прикрас.
Пусть неуместны на местах под солнцем мы,
но под моим торшером – в самый раз.
Мы лохи, неудачники и чайники,
мы олухи небесного царя,
но были здесь мы счастливы за чайником,
о разном и прекрасном говоря.
Когда я в восемнадцатом в депрессии
цеплялась за соломинки их рук,
то был он для меня теплей поэзии –
надёжный тот товарищеский круг.
Был островком в пучине, тихой пристанью...
Весь мир тонул в рутине и борьбе,
а мы друг в друга вглядывались пристально
и открывали лучшее в себе.
Беда подкралась незаметной падлою –
глухая разделила нас стена.
Наш мир кристальный раскололся надвое.
Меж нами Сталин, фюрер и война.
Нас словно жизнь из тёплой норки высадила
в чужое и холодное плато...
О как война людские души высветила!
И сразу стало ясно, кто есть кто.
***
Между двух смертей выбирая,
меж двух зол – какому служить,
привыкаем ходить по краю,
отвыкаем дышать и жить.
И внимаем словам бессильно:
«операция», «бой», «спецназ»...
Может, есть другая Россия,
где-то скрывшаяся от нас?
В небесах ли обетованных
на летающих поездах,
затерявшись в холмах саванны
иль в эдемских густых садах?
Может, где-то в лесных туннелях,
тайно выкопанных хитро,
иль в секретах полишинеля
параллельных миров метро?
Где-то спряталась Атлантидой
под сомкнувшейся гладью вод,
и, заросшая мхом и тиной,
заплутавший народ зовёт…
Ведь не может же быть Россией
то, что видеть не в силах глаз,
то, во что она превратилась
и во что превратила нас.
***
Весна – красна… Весна – ясна…
Искала рифмы неизбитой.
Но жизнь сама нашла: война.
Она слилась с бедой, с обидой.
Весна – грозна. Весна – грязна.
Она безжалостна, сурова.
Она лицом черна, весна
две тысячи двадцать второго.
А говорили, что красна…
Она красна теперь от крови,
и от стыда красна она,
что терпим с тупостью коровьей.
Хотят ли русские войны?
Вы скажете, вопрос дурацкий?
Спросите тех, кто до весны
не дожил, пав от пули братской.
***
Раньше маняща была, неясна,
вся – обещанье…
Ну а теперь это просто весна,
время прощанья.
Дерево. Выбито кем-то ножом:
некто здесь не был.
С этой земли как лечебный боржом
выпито небо.
Воздух хватающие уста…
Где же ты, некто?
И торричеллиева пустота
людных проспектов.
Перед собою я нечестна,
ложь во спасенье…
Что же мне делать с тобою, весна,
с песней весенней?
Горло немыслимо перековать
с крика и плача
на эту музыку, чтоб ликовать,
переинача,
перелицуя жизнь как пальто,
лик – наизнанку.
Маска, я знаю тебя, ты никто,
некто, обманка…
***
Имею ли я право на весну,
на радость от душистого цветка,
на сердца учащающийся стук
от милого письма или звонка?
На утренний наш кофе или ланч,
на вечер в озаренье фонарей,
когда в подвалах слышен детский плач
над мёртвыми телами матерей?
Имею ли я право на винцо
в бокалах на свидании с тобой,
когда неоперившихся юнцов
под звуки маршей гонят на убой?
Когда грозит тюрьма за «миру мир»,
за кровь и смерть чеканят ордена,
когда убийца – идол и кумир,
а ты в толпе ликующих – одна?
Как жить средь подлецов или тупиц
изъятой, неуместной буквой ять,
когда так мало умных честных лиц,
что их по пальцам всех перестрелять.
***
Неужели Бог простит и это?
Снова не разверзнется земля?
Часть шестая тьмы ты, а не света,
родина несчастная моя.
А друзья зовут в чужие страны,
где недостижим её призор.
Может, там я залечила б раны,
но куда же деть родства позор.
Сколько по другим путям ни странствуй,
сколько ни заигрывай с судьбой,
но увы, как черепаха панцирь,
я ношу страну свою с собой.
Неотъемлем, словно горб калеки,
надо мной её дамоклов меч.
Не сбежать, объятья эти клейки.
Можно лишь убить или упечь.
Русская, я не могу иначе...
«Как и жить и плакать без тебя?..»
Но с тобою жить нельзя, не плача.
Жить нельзя, себя не погребя.
***
Не буду следить за собой –
другие следят в оба глаза.
Шаг вправо – шаг влево – конвой
не даст оступиться ни разу.
Ни да и ни нет не скажи,
и чёрного-белого тоже.
Над пропастью жизни во лжи
нас учат теперь уже, боже!
Вернётся эзопов язык,
придумаем новые шифры.
Освоим уловки, лазы…
Лишь только бы были все живы.
***
Как делать хорошей мину
при очень плохой игре?
Когда-то я тоже мину,
на той иль другой заре.
Уж сколько упало в бездну…
Весна, мне душу не рви.
Она сейчас неуместна,
как улыбка в крови.
И будут символом года
забитые кляпом рты,
не свет, а смерть с небосвода,
колясок пустых ряды.
Полцарства, чтобы вернуться
туда, где не всё на слом,
чтобы однажды проснуться,
и всё оказалось сном.
***
Ночь как слёзы глотает звёзды...
Неужели другая ночь
всё поглотит — все наши гнёзда,
всё, что нам не сберечь невмочь.
Я-то думала, только в сказке –
Змей Горыныч, Кощей, Дракон.
Символ века не маски – каски.
Жизнь, поставленная на кон.
Мы не люди, мы человечки,
просто пешки чужой игры.
Оловянный солдатик в печке.
Мир отправлен в тартарары.
***
Светлое послезавтра, светлое позавчера...
Ну а сегодня – Тартар, чёрного до черта.
С неба не жди ответа, слепы глаза планет.
Я проверяла: света в этом туннеле нет.
Что нам любовь заменит в этой пустой глуши?
Солнечное затменье разума и души.
Цинковые обозы, русские корабли...
Выплаканы все слёзы на груди у земли.
Говори осторожно, всё причиняет боль
в этой стране острожной, где нескончаем бой.
***
Смотрит город глазами окон
так тоскливо в глухой ночи,
словно как и я одинок он,
и дома эти все – ничьи…
И пустынные переулки,
и накрывший их небосвод,
как души моей закоулки,
где никто уже не живёт.
Подворотни, дворы и арки,
где таится укромный кров,
обещающие подарки
из нездешних других миров...
Как окну я была бы рада,
за которым горит свеча...
И брожу как по кругу ада,
никакая, не та, ничья.
***
Дремлющий город воскресный…
Манят, всему вопреки,
шорох аллеи древесный,
солнечных пятен круги.
Вспугнутая синица…
Пиво, пролитое в пыль…
То ли мне всё это снится,
то ли унылая быль.
Редкий спешащий прохожий…
Общее место лица…
Всё это очень похоже
на ожиданье конца.
Тут и прожить, умереть тут,
в небо уставив глаза,
так никого и не встретив,
и ничего не сказав.
***
Нет следа тех домов, как когда-то молочных зубов.
Новых зданий оскал засверкал удалённого вместо.
Отчего же тогда сумасшедшая эта любовь
к пыльным улицам старым, к забытому господом месту?
Это всё из числа неизбытых прекрасных основ...
Там идёт мне навстречу отец, улыбается мама...
И встаёт Атлантида лазурных узорчатых снов
в тех местах, где могла бы быть тухлая ваша реклама.
Птица феникс, вовек не сгорая, как рана горит,
возвращая нам то, что нельзя заменить и подделать.
И безвременью этому, что так победно царит,
с моей памятью бедной живой ничего не поделать.
***
Забываю, какое сегодня число –
это первый вопрос психиатра,
и куда меня ветром каким занесло
погорелого жизни театра.
Прозреваю Алцгеймера тайный посыл,
Диогена с закрытою клетью,
отчего Пастернак небожителем слыл –
мол, какое там тысячелетье.
Век мой зверь, мартобря, а число унесло,
и беспамятство как оборона,
коль несёт меня вниз по теченью весло
охреневшего старого Хрона.
Я времён и часов наблюдать не хочу,
может в этом и кроется счастье.
Просто мне наблюдать это не по плечу,
как кроится земля на запчасти.
Запихай меня лучше как шапку в рукав,
чем гордиться войны урожаем.
А скелеты уже не вмещаются в шкаф –
потому он многоуважаем.
Я укроюсь в расщелине между веков,
в полумгле меж собакой и волком,
я запру свою душу на сотню замков,
замурую в молчании долгом...
О куда этим вихрем меня занесло,
я не та теперь? Или всё та ли?
Знать не знаю какое сегодня число,
но боюсь, что меня сосчитали.
***
Пришли счета за воду в мае,
за мусор, что я выношу,
за то, что место занимаю
и вашим воздухом дышу,
что от чужого каравая
не перепало нашим ртам,
за то, что я ещё живая,
за всё расплата по счетам.
Вношу поправку в Пастернака –
февраль ли, август или март –
достать деньжат, платить и плакать,
привычно сдерживая мат.
***
Мы все виноваты, и друг перед другом,
и перед самими собой,
себя окружив как спасательным кругом,
заботой, борьбой и гульбой.
Ну сколько тех лет остаётся нам вместе
общаться, смеяться, тужить?
Мы думаем, все как обычно на месте,
что можно ещё не спешить...
Потом разойдёмся по личным могилам –
родные, чужие, друзья,
так и ничего не сказав своим милым,
с собою любовь унеся...
Как мы безразличны, тупы и спокойны,
как рвём эту хрупкую нить...
Неужто нужны лишь болезни и войны,
чтоб жизнь научиться ценить?
***
Сотри случайные черты
хотя бы с чёрного квадрата.
И что под ним увидишь ты?
Сама тому не будешь рада.
Быть может, там ещё черней –
что он замазал чёрным цветом,
ещё страннее и страшней,
и лучше нам не знать об этом.
Быть может, это он вчерне
хотел явить набросок мира,
но испугался чертовне,
проникшей в потайные дыры.
О, пусть то видел он один!
Замазал лист… Так безопасней.
Он наши души пощадил
повязкой глаз, как перед казнью.
***
Кто ты, гнущий деревья и судьбы,
как просить тебя, как уломать?
Кто вы, высшие силы и судьи,
чтобы жизнь об колено ломать?
Не способный – да ладно там счастье –
нам ни волю дать и ни покой,
только сердце всё рвать бы на части, –
Бог, а собственно, кто ты такой?
***
Жизнь уходит в закат, в листопад,
никакой перспективы.
Но зато какой рифм водопад
и какие мотивы…
Всё плакучее ивы вокруг,
всё горючее горе,
но спасательный круг верных рук
держит тонущих в море.
А когда и руки уже нет,
и следы затерялись,
помнить, что и заря есть, и свет,
и сама я не зря есть.
***
Мы не знаем, что постигнет нас,
растеряв оборванные звенья,
и бываем счастливы подчас
за минуту до исчезновенья.
Мы не знаем будущей судьбы,
вьём гнездо над кручею отвесной,
строим жизнь под крышею избы,
что висит, качается над бездной.
А душа на связи, на мази.
Жаль, друзей с годами убывает.
МЧС, сбербанк и магазин
обо мне зато не забывают.
Но стараюсь быть подальше от
этой безголовой биомассы,
той, что видит всё наоборот,
с душами из камня и пластмассы.
Поживи ещё, покуда цел,
привыкай к повадкам в новом стиле,
в мире, где мы взяты на прицел,
словно на охоте или в тире.
Правду как всегда шельмует ложь,
побеждает фишинговый имидж,
Бруты и Вараввы всюду сплошь,
но любовь и память не отнимешь.
Под ногами разверзалась твердь,
жизней сор сметая в одночасье...
Впереди мучения и смерть,
а в глазах застыли слёзы счастья.
***
Много чудных краёв, но по сути –
всё сведётся к мельканию блиц.
Интересней всего – это люди,
вереницы, коллекции лиц.
Как спешат, обгоняя друг друга
по тропе своей личной судьбы,
вырываясь из тесного круга,
выделяясь из общей толпы.
С выраженьем любви и печали,
замирая в угаснувшем дне,
безоглядно, и не замечая,
что мы в сущности все в западне.
***
Что, сынок, не ушибся? –
сердце планеты вослед.
Царь Соломон ошибся.
Ничего не проходит, нет.
О, урожай из боли!
Как путь из неё далёк...
Русское минное поле,
я твой чёрный уголёк.
***
С утра в окошко слышится: воробышки поют.
Дыши, покуда дышится. Живи, пока дают.
Кому-то всё воюется, завалы мёртвых тел...
Люби, покуда любится. Гуляй, покуда цел.
В подвалах люди маются, взрываются дома,
а тут обеды варятся, читаются тома.
Не покидай нас, молодость, дай жить среди весны,
как будто нет ни подлости, ни смерти, ни войны.
Как будто все мы вечные, и через дней пяток
не угодим, увечные, в кладбищенский поток.
***
Искать тебя не знаю где ж ещё?
Где ты, нечаянная радость?
Любовь — последнее прибежище.
Она одна у нас осталась.
Мои стихи – как эпитафии,
они уже не громче писка.
И выцветают фотографии,
бледнеют буквы на записках.
Но это только лишь формальности,
поскольку – верьте иль не верьте –
мечта реальнее реальности,
любовь могущественней смерти.
Все мы друг другу кем-то розданы
и выживаем чем-то детским
в преступном мире, словно созданном
каким-то новым Достоевским.
***
Это кровь иль заря
в феврале мартобря?
Можно жечь, убивать.
Но нельзя называть.
Мы привыкли к гробам.
Только — палец к губам.
Нам хана в двадцать лет.
На, Творец, твой билет.
Антиутопия. Сладкие сны.
Мёртвые дети приходят с войны.
Золушка вышла, разрывши золу.
Оруэлл, Кафка курят в углу.
Мир или братство? Вор на воре?
Нету теперь этих слов в словаре.
Как же назвать этот дикий пипец?
Надпись в аду: «операция-спец»!
***
Забыли о Хатыни,
о горьком пепле сёл…
Язык мой, враг мой, ты ли
до Киева довёл?
Довёл до слёз, до вопля,
до ручки, до греха...
Как мы ещё не сдохли,
не всё ещё – труха?
Была нам Украина,
теперь враги навек.
Кровавые руины,
звериный человек.
«Но помнит мир спасённый...»
Он всё запомнит, да,
все города и сёла,
спалённые тогда.
Опять в чести Варрава,
не с Богом мы а без.
И звёзды так кроваво
глядят из-под небес...
***
Минздрав об этом не предупреждал,
молчали нострадамусы и ванги.
Никто не думал и не ожидал,
когда на мир пошли стеною танки.
Прошло полгода после февраля.
Ушли все шансы, кончились все сроки.
Корабль пьян. Безумец у руля.
Молчит народ, безмолвствуют пророки.
А с неба этот насморочный плач,
и ветер за окном поёт и стонет,
и тонет в луже наш планетный мяч,
хоть обещал стишок, что не утонет.
Он тонет в лужах крови, посмотри,
солёной влагой пропитало кожу.
Наш прежний мир пускает пузыри,
его ничто спасти уже не может.
Тебе не снилось, Агния Барто,
как к небесам летят рыданья танек,
как оказался жизни за бортом
наш мяч земной, упоротый титаник.
Бог отступился видимо от нас.
Когда бы мог – он сам отсюда выбыл.
И эту чашу нам испить до дна,
как некогда Сократ цикуту выпил.
***
О побольше событий, картин бытия,
впечатлений запасы набить,
чтоб потом, когда вовсе не будет житья,
было б что вспоминать и любить.
Собирать побольше гостей, новостей,
расправлять над землёй крыла.
Расставлять побольше на жизнь сетей,
чтобы мимо не проплыла.
Собирать, набивать ею закрома,
запасаться как можно впрок,
чтоб когда пойдут косяком гроба –
продержаться какой-то срок.
***
Закат стыда пылает над страной,
которая от ужаса застыла.
И смерть уже не ходит стороной,
а жадно дышит каждому в затылок.
Доволен тот, кто всё ещё не сдох,
кто дал приказ явиться в ад с вещами.
Побойтесь бога! Где же этот Бог?
Но как же так?! Ведь нам же обещали!
Кто защищал однажды рубежи,
за то теперь поплатится примерно.
Служил? Теперь пожизненно служи,
вернее, не пожизненно – посмертно.
Получишь всё: и льготы, и пайки,
и деньги на машину для семейства.
Ну а пока погонят вас в пинки
осуществлять преступное злодейство.
Священный долг – бомбить и убивать,
и ты уже покойник иль калека.
Гробов не будет, чтоб не горевать.
Ведь жалость унижает человека.
О прятки, прятки, детская игра,
пока им тьма глаза позакрывала,
давай с тобой слиняем со двора,
забьёмся в щели, в трещины, в подвалы.
Авось не доглядит драконий взгляд
того, кто став уже богаче шейха,
горазд считать по осени цыплят,
сворачивать им тоненькие шейки.
Писали: «миру мир», «мы не рабы» –
где эти тени прошлого витают?
Мы спрячемся в могилы и гробы –
и нас уже тогда не сосчитают.
***
Есть ли там любовь за небесами?
Или всё кончается в гробах?
Ангелы со злыми голосами,
с бешеною пеной на губах...
Есть ли что-то высшее над нами?
Или там лишь чёрная дыра?
Ангелы с железными крылами,
с кулаками, полными добра…
Всех гребёт военная гребёнка,
добывая блага для пожив
не одной слезинкою ребёнка,
сотни тысяч жизней положив.
Гибнут люди, женщины и дети,
чтоб Бонанно перстнями блистать.
Есть ли кто-то в небесах свидетель,
есть кому возмездие воздать?!
Отправляем сыновей на муку,
смерть растёт и ширится стократ...
Тишина в ответ на крики Мунка
и в окне Малевича квадрат.
***
Марионетки и кукловоды –
быть ими мало чести.
С теми, кто водит сейчас хороводы –
я не хочу быть вместе.
С теми, кто празднует юбилеи
избранным пышным кругом,
кто окружает вождя елеем,
словно селёдку луком.
Сколько же выпито и убито,
как же здесь зажигают,
когда кровью земля залита,
когда людей сжигают.
Что же, пируйте, чума в разгаре,
режьте пирог планеты.
Но слава богу, что в этой сваре
с вами меня там нету.
***
Мы все мишени. Все исходы летальны.
И я, сама себе бог и судья,
даю подписку о разглашении тайны,
о невыезде из себя.
Мир проклятый как зуб расшатан,
да, облажался наш демиург...
Я – соглядатай и разглашатай
всего, что вижу вокруг.
Любовь моя, обернись, воскресни,
меня помани прозрачной рукой…
Но мы живые ещё, хоть тресни,
и нету страны другой.
Народ из родных пенатов выжит,
но правда расставит всё по местам.
А если не будет возмездия свыше –
за всё тогда Аз Воздам.
***
Я жила, стихи кропала,
были в сердце А и Б.
А упало, Б пропало,
я осталась на трубе.
И живу как неживая,
дыры штопая в судьбе.
К небесам в мольбе взываю:
где мои вы, А и Б?!
Дом стоит пустой и тёмный,
и душа моя кровит.
Мир уже без вас неполный,
алфавит не алфавит.
Я одна за всё в ответе,
всё несу я на горбе,
потому что нет на свете
никого без А и Б.
***
То, что ищешь – уносит поток.
И уже не найти.
На пепелище вырос цветок.
Трудно ему расти.
Я слезами его полью,
сорняки пополю.
Назову его «Ай лав ю».
Трудно сказать «люблю».
Там другие цветы не растут.
Мне он необходим –
как лекарство, принять красоту
от холодов и зим.
В мёртвом свете пустых планет
лепестки просят пить...
Там, где жизни давно уж нет –
можно ещё любить.
***
Увидеть Париж – и тогда умереть…
Но это красивая фраза.
А вот не увидеть — и озвереть,
уйти, не увидев ни разу…
Узнай же меня в этой пёстрой толпе,
во сне хоть себя подари же.
Мне кажется, что в параллельной судьбе
я счастье искала в Париже.
Ты страстно, безбашенно в небе паришь...
Сумняшеся я и ничтоже.
Прощай, не увиденный мною Париж,
меня не увидевший тоже.
***
Божия коровка, принеси мне неба,
только не горелого, в пепле и огне,
мирно-голубого так хотелось мне бы,
всему миру чтобы, а не только мне.
Батюшка, не нужен аленький цветочек,
мне бы уголёчек, вырытый в золе,
мне б такое чудо из горячих точек,
чтобы кровь цветами стала на земле.
Золотая рыбка, ничего не надо,
новое корыто – словно новый гроб.
Я была бы миру, только миру рада,
больше всех чудесных сказочных даров.
***
Почему-то эти годы что ни делаю –
жизнь не клеится и не идут дела.
После чёрной полосы должна быть белая,
а она ещё чернее, чем была.
Где же помощь в эту полночь, немочь бледную,
неужели ангел с чёртом заодно?
Бог, смени свою палитру одноцветную,
что-то у тебя заклинило давно.
***
Москва поверила слезам.
Гробов разбитые корыта...
Не открывайся мне, сезам,
ведь там чудовище закрыто.
Хотя сокровищем звалось...
Не поднимайте веки, шторы,
не выпускайте месть и злость,
не отворяйте ларь Пандоры.
Напрасно сдерживаем их,
летящих из горящих точек.
Чужие мы среди своих,
стучит напрасно молоточек.
Как наши голоса тонки,
души не прошибают бункер...
Как будто в никуда звонки
в забытой телефонной будке.
***
А светлое будущее устало обманывать
и всем предлагать свой бесплатный сыр.
От долгого времени стало пованивать,
от долгих взглядов протёрлось до дыр.
Оно как и флаги давно не стирано,
уже не светлое, а цвета беж.
Из этого будущего столько стырено,
когда перешагивали рубеж.
Когда-то верила, что в нём буду ещё,
считала, сколько осталось лет...
Какое светлое к чёрту будущее,
когда настоящего больше нет.
***
Светлое будущее стало чёрным.
Хаты, что с краю – горят.
Модный наряд и прочее – к чёрту,
лишь не попал бы снаряд.
Жизнь поменяла приоритеты.
Многому стало взамен –
выжить, запомнить, призвать к ответу
всех, кто страну отымел.
И да поможет Толстой и Пушкин
смерть до конца нам убить,
снова заставить заткнуться пушки.
Вновь научиться любить.
***
Ни в каком кошмаре не снилось,
как все дружно идут ко дну...
Красная рамка чёрной сменилась,
я не вписываюсь ни в одну.
Я выламываюсь из рамок,
убежать из квадрата хочу...
Нет, не замок воздушный – амок,
прямо в пасть лечу палачу.
И уже никуда не скроюсь,
лишь когда подойдёт пора –
от него ладонью закроюсь,
как Лизавета от топора.
***
Недавно фильм на эту тему шёл,
запомнилось название тогда.
Всё непременно будет хорошо,
но неизвестно только лишь когда.
В какой аптеке есть тот порошок,
что нас бы осчастливил наяву?
Я верю, что всё будет хорошо,
но до того уже не доживу.
Гниёт страна как рыба с головы,
война к зиме ей белый саван шьёт.
Всё будет хорошо, но лишь, увы,
до той поры никто не доживёт.
***
Как люди легковерны и слепы.
Как трудно оставаться им людьми.
Всё глуше наша музыка судьбы.
Всё уже узы дружбы и любви.
Всё ближе подступают холода...
Не предавай меня, не забывай.
Извечное «вы звери, господа!»...
Извечный в бездну мчащийся трамвай.
***
Я теперь почти уже не с вами,
но, уйдя, я обернусь словами,
чтоб они горящими дровами
согревали мёрзлые сердца.
Я уже не плачу и не ною,
мне б в ковчег к какому-нибудь Ною,
чтобы то, что раньше было мною,
где-то сохранилось до конца.
Я живу инако, инородно,
в чём-то может быть, антинародно.
Лето так ушло бесповоротно,
словно не вернётся никогда...
А луна гола и одинока,
на меня наставленное око,
хоть нужна ей, лох и лежебока,
как собаке пятая нога.
Только тем, кто любят и любили,
кто меня хранит в своём мобиле
или ждёт меня в своей могиле,
заклиная: «выдержи, держись!»
Я держусь, хотя уже у края,
может быть, уже в преддверье рая,
но живу, хотя и презираю
эту мелкотравчатую жизнь.
***
Будто на сто веков рассчитана,
Лета медленная текла.
И сладка она, и горчит она,
и как будто вся из стекла.
В свои сны окунаюсь снова я,
в чары лунного божества.
Написать хочу что-то сновое,
из нездешнего вещества.
Обернись же ко мне из прошлого,
помаши прозрачной рукой.
Столько было с тобой хорошего,
унесённого той рекой.
А теперь на земле-детдомовке
жизнь без чудного и без тайн.
Эти Глуповы и Обломовки,
мировая Тмутаракань.
***
Свет отключили – подумаешь, дело,
столько такого бывает на дню.
Но я строку записать не успела,
в тысячный раз написать, что люблю.
Кто чертыхнулся, кому-то шутнулось,
а у меня нашатырь в пузырьке.
Солнце погасло и всё пошатнулось,
мир мой держался на этой строке.
Что бы потом мы уже ни строчили,
той уж не будет – лови-не лови...
Я умоляю – во днях ли, в ночи ли,
но пока свет этот не отключили –
всем успевайте сказать о любви.
***
Лиловый ливень пролистал
тетрадку ночи, клякс наставил,
к рассвету выдохся, устал
и в одиночестве оставил.
Казалось, лето миф и блеф.
За ним пришла пора другая.
Живое золото дерев
сгребали в кучи, поджигая.
И дым от листьев шёл, смердя...
Лес состоял из чётких линий.
Потом объявлен был смертябрь.
И смерти были вместо ливней.
***
Переходя границы красной зоны,
сжигала все мосты свои дотла,
но ни в абзац и ни в формат казённый
я никогда вписаться не могла.
А вот теперь, судьбу свою итожа,
я чувствую её полутона.
И контуры прокрустового ложа
мне будто впору стали, вот те на.
***
Когда сам воздух кажется отравлен
всем тем, что называть теперь нельзя,
мне снятся нецелованные грабли
и бывшие любимые друзья.
***
Я утром перед зеркалом примерю
улыбку и счастливые глаза.
И может быть сама тогда поверю,
что светлая настала полоса.
Достану я оранжевое платье,
как фокусник из детства рукава,
и извлеку любимого объятья
из встречи той, что станет рокова.
На ровном месте счастлива я буду
и высосу из пальца целый мир...
И, может, хоть на миг один забуду,
в какой чуме затеиваю пир.
***
Богу я молюсь кустарно,
в моей вере много дыр.
В первый раз неблагодарна
я ему за этот мир.
Мир, что в пламени всполохов,
мир, в котором льётся кровь.
И с надеждой тоже плохо...
Выжила одна любовь.
***
Наступить на горло своей песне –
всё равно что сердцу и весне.
И по жизни просыпаться мне с ней
радостней, конечно, чем не с ней.
Но был ею мир уже закормлен.
Руки песне велено связать.
Только ком от слов, застывших в горле,
потому что некому сказать.
И пока не выйдем из окопов –
будем тропки тайные торить, –
изучать опять язык эзопов,
азбукою морзе говорить.
***
Бог сквозь луны глядит лорнет:
сплошной поток переселенья...
Не эмиграция, о нет, –
эвакуация, спасенье.
Бегут от смерти – не гостить...
Спасайся, братия, кто может!
Ковчег не сможет всех вместить.
Харон оставшимся поможет.
Мы остаёмся – не в укор,
не от хорошей жизни вовсе.
Пусть приговор не будет скор,
мы не во зле, а только возле.
Нам страшно гибнуть на борту,
когда ко дну корабль тянет.
Оркестр играет как в бреду,
не покидая свой Титаник.
Не все способны выживать,
но умирать мы научились.
Нам не на кого уповать.
Страна у нас не получилась.
Пусть с вами будет благодать,
а нас оставьте для помина –
сумевших совесть не продать,
страну любивших не взаимно.
***
Трамвай заблудился и в пропасть несётся.
А мы в нём остались. Никто не спасётся.
И в шесть часов вечера после войны
никто не ответит нам из тишины.
Явиться с вещами по адресу ада...
Как та Лизавета ладонью: не надо!
Но неумолимо топор занесён.
«Она утонула». Никто не спасён.
Врагу не сдаётся по-прежнему гордый,
когда надвигаются орки и орды.
Куда же ты, милый? Я тоже умру...
Не будет могилы. Не стой на ветру.
Я жизнь как ромашку стою обрываю...
Я на шестерых этот стол накрываю.
Ах, где эта улица? Где этот дом?
Их нам не найти ни сейчас, ни потом.
***
Когда арестовали Мандельштама,
он возмущался, не приемля плен,
что мать не для того его рождала,
что он не создан для тюремных стен.
И к белым попадал он или красным –
в агенты зачисляли те и те.
И тем и тем казался он опасным,
хотя служил лишь музе и мечте.
Людей пугает всё, что непохоже
на них самих, что выше сапога.
Он был убит, а кажется, что ожил,
и Надя с ним глядит на облака.
История вращается по кругу,
на круги возвращается своя.
И снова брат на брата, друг на друга,
и тот же во главе Руси всея.
– А что, у вас невинных выпускают? –
спросил у конвоира Мандельштам.
Теперь туда лишь их и запускают,
других почти не держат больше там.
Как жили мы, страны своей не чуя,
так и теперь живём с зажатым ртом.
Лишь как свечой стихами подсвечу я –
куда мы все отправимся гуртом.
***
Глядят нерождённые дети
испуганно, в небе вися.
И хочется мне им ответить:
не надо рождаться, нельзя!
Ведь здесь для укрытья угла нет...
Как станете в самом соку –
отправитесь вы на закланье,
попав под топор мяснику.
Побудьте, невинные агнцы,
в небесном пуху до поры,
покуда утихнут поганцы,
пока замолчат топоры.
Война без конца и без края,
хотя уже скоро весна.
В глазах, кто уходит, сгорая,
застыла голубизна.
Слова эти ранят до дрожи,
кто в сердце их смог ощутить...
Но здесь мы не можем, не можем
пока вас никак защитить.
***
А моя семья из одной лишь я,
дом пустынный, глухонемой.
И страна моя уже не моя,
и мой город уже не мой.
И хотя его исходила весь
и живу уже много лет,
я родилась, но не пригодилась здесь.
Чёрный список, волчий билет.
По какому праву, чьему суду,
из тепла – в ледяной сквозняк,
расцветая розой в своём саду,
быть затоптанной как сорняк.
Но в холодных днях и пустых ночах,
подавляя подлунный вой,
я храню и поддерживаю очаг
по привычке той вековой.
И меня не пугает ни пепел, ни гарь,
и ни тени, что были людьми...
Каторжанка? Или дрожащая тварь?
Или просто раба любви?
Я в родном аду развожу огонь,
обогреть хочу белый свет...
Если кто-то спросит меня: на кой?
Лишь плечами пожму в ответ.
***
Этой молитве в полночи
не одолеть греху.
Дайте дожить же, сволочи,
кто вы там наверху!
Господи, где ты, господи,
зубы, шепчу, сцепя,
в пепле, распаде, копоти
дай поверить в тебя.
В этих дремучих прериях,
где уж давно ни зги…
Пусть ни во что не верю я,
всё равно – помоги!
***
Праздники остались в прошлом.
Проза, будни, чёрный цвет.
Мы забыли о хорошем.
Личной жизни больше нет.
Стыдно о своём, о счастье,
если мучает вина,
если рвут сердца на части
горе, ненависть, война.
Разучились улыбаться,
просыпаясь по утрам,
и гремит в ушах набатом
колокол по всем по нам.
***
Я белая ворона,
паршивая овца.
И мне идёт корона
тернового венца.
Я не ходила строем,
не пела хором я,
порой красна от крови
была душа моя.
Не цацки и не тачки,
а Данте и Басё.
Не жалкие подачки,
а ничего и всё.
Пусть всё выходит боком,
пусть обжигаюсь вновь,
но я хожу под Богом
и верую в Любовь.
И, резкая, как «Нате»,
а не «чего изволь»,
я не хочу быть в стаде,
идущем на убой.
Я ухожу в подполье,
на вольные хлеба,
где чуть жива любовью,
от жалости слаба.
Но всё ж живу покуда,
смеюсь или грущу.
И, может быть, кому-то
потёмки освещу.
***
Худо-бедно, через пень-колоду
утро начинается моё.
Вытащить бы душу из болота,
оградить от нечисти жильё.
Из тоски тяну себя клещами.
Окликает цифрами дисплей.
Комната укутана вещами,
с ними мне спокойней и теплей.
Хоть давно просрочены как визы
в дальние счастливые края...
Яростно плюётся телевизор.
Держат нас запретов якоря.
До чего же на враньё мы падки,
как же страшно любим мы лапшу.
Вечер наступает мне на пятки,
словно чует, что уйти спешу.
Вынесу себя под купол неба,
и не нужен никакой Шагал.
Полечу в свою родную небыль,
где уж не достанет наш шакал.
Буду видеть с птичьего полёта
маленьких людишек на земле...
До свиданья, тёплое болото,
света часть, погрязшая во мгле.
***
Те ночи, когда с тобой спали,
умчались давно за моря.
И листья меня осыпали,
и жизнь осыпалась моя.
Порой это кажется просто –
её отпустить на авось,
и выйти не в люди, а в звёзды,
что видят оттуда насквозь.
Здесь дни сочтены и закляты,
не рады наряды весне,
всё реже прохожие взгляды,
звонки дорожают в цене.
Мой дом — это маленький остров,
к нему подступает вода...
Пойду в никуда, или просто
вообще не пойду никуда.
***
Казалось, были мы одно –
луна и сумрачные дали,
и я, и лампа, и окно,
и все, кто это понимали.
Как в детстве, нас искать идёт
любовь с улыбкой глуповатой.
А коль кого-то не найдёт –
она, увы, не виновата.
А может, это смерть потом
нас ищет, глядя оловянно...
Чур-чур я в домике! – а дом
вдруг стал шкатулкой деревянной.
Мы миром мазаны одним,
с любовью вьём своё гнездовье,
где после куковать одним,
тоску укачивая вдовью.
Куда нам спрятаться, скажи,
когда в наш дом ворвутся взрывы,
живя над пропастью во лжи,
где все надежды наши лживы.
Но снова слышу: раз-два-три,
иду искать, найду – не сетуй…
Она нашла уже, смотри –
стоит над съёженной планетой.
***
Как страшно стало просыпаться –
всё осыпается вокруг…
Спасенье высосать из пальца –
привычным станет делом рук.
Когда над проклятым, отпетым,
поверженным глумится бес –
неслыханным далёким светом
вдруг полыхнёт из-под небес.
И открываются высоты,
и с глаз спадает пелена...
Но где поэты – там сексоты,
страна безумием больна.
Я всё дурное буду спамить
и, сколько б лет ни утекло,
но сохранит навеки память
души пушистое тепло,
её негаснущую свечку,
цветочек аленький в лесу
и петушиное словечко,
что в нужный час произнесу...
А помнишь, вместе под дождём мы
могли без устали бродить?
Пусть жизнь признают побеждённой –
любовь во мне не победить.
***
Мне этот мир не по душе,
не по уму, не по карману.
Мне тошно от его клише,
мне рвотно от его обмана.
Любила и творила всласть,
но кто-то жизнь мою как сдунул.
Я здесь жила, но не сбылась
такой, какою бог задумал.
Такой, как мне хотелось быть,
и в полный рост, и в полный голос...
Но надо совесть истребить,
и подлостью заполнить полость.
А если сохраняешь честь –
на мир взираешь из застенка.
И потому я та, что есть –
отшельница и отщепенка.
***
Сколько мне ещё осталось
милых глаз, тепла, улыбок?..
Божья милость, эту малость
в мире, что как море зыбок,
сохрани на дне сердечном,
на последнем фотоснимке.
В этом мире быстротечном
мы уже как невидимки.
Бог скупой рукой отмерит
крохи радости и ласки,
а душа наивно верит
в хеппи энд, как в страшной сказке.
В небе радуга-подкова,
в море белый пароходик...
Ну не может быть такого,
что сегодня происходит.
***
Твоё имя во тьме святится,
словно эта звезда в ночи...
Сердце бьётся, как в клетке птица,
я удерживаю: молчи.
Мне нет дела до старых счётов,
территорий, гордынь, границ,
у меня здесь свои подсчёты –
всех лав стори в огне зарниц,
всех ещё за минуту бывших,
чей кровавый дымится след,
недоживших, недолюбивших,
до которых всем дела нет.
Пепел мести пространство застит,
и до щепок ли тут людских,
пусть всё сгинет в горящей пасти,
раз мы к цели уже близки.
Всех под нож, под одну гребёнку,
стервеней, боец, матерей!
Что такое слеза ребёнка,
стариков, невест, матерей?
Человек, беззащитный, бедный,
можно спрятаться лишь в гробах...
Начинается дьявол с пены,
что у ангела на губах.
***
Я слишком далеко зашла.
Обратно будет дольше.
Я все мосты уже сожгла.
Кому кричу: «постой же!»?
О прошлое, вернись на миг,
пусти меня погреться,
где полки книг, горит ночник,
и от любви нет средства.
Где тёплое твоё плечо
и под щекой ключица,
и где мне кажется ещё,
плохого не случится.
Мне страшно поглядеть вперёд,
сквозь призрачную завесь,
что беспощадно отберёт
те крохи, что остались.
Плыву, не ведая пути,
как в океан на льдине.
Смерть впереди, смерть позади,
а я посередине.
***
Я пытаюсь сберечь всё как было тогда,
укрепляю фундаменты стен,
но в пробоины вновь подступает вода,
превращая их в тень или тлен.
Разрушается стержень, основа, костяк,
размываются лиц миражи,
и врывается в окна вселенский сквозняк,
задувая лампаду души.
Расползается скатерть и коврики врут,
превращаясь в ковёр-самолёт.
Всё, что было незыблемым – всё отберут,
отправляя в смертельный полёт.
Мне насмешка мерещится в слове «уют»,
«знаешь, где он?» – Ахматовой хмык.
Раздвигаются стены и волны встают,
унося с собой всех горемык.
А с подводной нам лодки куда убежать,
жизнь — водой из зажатой горсти.
Ничего не сберечь и не удержать,
ничего не спасти, не спасти.
***
Над миром занавес ночной
скрывает бездны ад.
Но где спаситель, новый Ной,
чтоб не внутри, а над?
А небо выгнуто в дугу,
как судорога боли,
принять я это не могу
за радугу уж боле...
Так быстро пролетела ночь,
погашены огни.
Рассвет приходит нам помочь –
лишь руку протяни,
так близок он, мой свет в окне...
И смерть неосторожно
так близко подошла ко мне –
потрогать даже можно.
***
Я не знаю, куда мне жить,
но знаю, о чём.
Что разорвано – уж не сшить
никаким врачом.
В этой жизни, где всё темно,
где я не причём,
где разбито души окно
судьбы кирпичом,
но остался лаз на чердак,
где светло до слёз
мне сияет луны пятак
и осколки звёзд.
Жизнь держала всегда меня
на своём поводке,
а теперь, его удлиня,
где-то вдалеке.
На губах у судьбы печать,
что не разлепить.
Но я знаю, о чём молчать
и кого любить.
И ещё есть чем дорожить
и надежд пяток...
Мне не нужен повод, чтоб жить,
только поводок.
***
Не бывает вечного распада.
Рано или поздно настаёт
время, когда плесень или падаль
облетит, осыпется, сгниёт.
Время, что стирает позолоту
и свиную кожу, что под ней,
вытянув из топкого болота
то, что всех дороже и родней.
За гламуром и дешёвым блеском
встанут, возвышая и леча,
старый тот чердак в Борисоглебском,
за окном горящая свеча,
тайна встреч в Адажио Вивальди
и свидание у синих глаз…
А пока печалиться давайте,
что сейчас всё это не про нас.
***
Странно, что жили когда-то розно,
так были мы дружны.
Нам возвращаться уж было поздно,
все мосты сожжены.
Поздно… Какое ёмкое слово…
Сколько же в нём всего
прячется звёздного и земного,
тайного своего.
Поздно… Какое страшное слово.
Беспощадней, чем смерть,
что никогда не отдаст улова,
губы смыкает твердь.
Поздно… Какое грозное слово,
нас напрямик разя.
Дай же вернуть хоть чуть-чуть былого,
только на миг… Нельзя!
Поздно… Как слово это недужно,
с ним легко обнищать,
только потом понимая, как нужно
жить, любить и прощать.
Вечно ему нам сердца буравить,
слышаться роково...
Но ничего уже не поправить,
не вернуть никого.
***
Ночь, закусившая губы.
Месяца хищный оскал.
Бог, в нас уставивший лупу –
что на земле он искал?
А мы что ищем на небе,
в звёзды уставив взгляд?
Может быть, лучший жребий,
чем наш, который заклят?
Никто никого не любит…
А если любит – больней,
себя той любовью губит,
застынув навеки в ней.
Месяц, вынувший ножик,
ищет, кого бы пырнуть...
Боже мой, век мой прожит,
и ничего не вернуть.
***
Я зароюсь в небо головой –
может, так верней доходит мука?
Может, так скорей услышат вой,
как на полотне кричащем Мунка?
Где ты, мой невидимый колосс?
Бьюсь в тебя как в колокол я слепо.
Стену мне пробить не удалось.
Пробиваю головою небо.
***
Вечер вышел звёзд накрошить,
месяц – словно банан.
Всё, что здесь мне мешает жить –
я отправляю в бан.
В прорву, прочь, к собачьим чертям,
к чёртовым матерям,
всех, кто дорог и мил властям,
верящих новостям,
кто привык на вождя уповать,
книг не видит в упор,
кто за деньги рад убивать –
в бан, и весь разговор.
Всех, кто всюду суёт свой нос,
держит шире карман,
кто строчит от души донос –
в баню, в болото, в бан!
А оставляю с собою тех,
с кем мы вместе во всём,
делим трудности, слёзы, смех,
сердце своё несём.
В небе лунный расплылся блин,
время идти ва-банк.
Все, кто жить мне мешает, блин,
лесом идите в бан!
***
Бесполезно согревать планету,
украшать цветочками тюрьму.
И любить, кого давно уж нету,
и светить неведомо кому.
Превращать соломинку в опору,
верить в да, звучащее как нет.
Вечный камень волочить на гору, –
не Сизиф ей нужен – Магомет.
Всё равно с себя Сизифа сбросит –
ей не нужен камень от него.
Ведь душа её другого просит –
Магомета только одного.
Магомет придёт к ней, он не гордый,
он мечтал о ней так много дней.
Будет долго подниматься в гору –
и погибнет под горой камней.
И куда б душа твоя не лезла –
всё равно отринут и сотрут.
Всё напрасно, тщетно, бесполезно,
всё мартышкин и сизифов труд.
***
Никогда не спрашивай — за что?
Совесть от вопроса отучила.
Каждый у себя отыщет то,
что в шкафу скелетами почило.
Каждый знает, где у нас болит.
И вперёд виновна на века я.
Мир слезами как дождём залит.
Колокол звонит, не умолкая.
***
Если жизнь уже нестоюща
и даёт нам прикурить,
всё ж всегда нам есть, за что ещё
Бога возблагодарить.
Денег нету, безработная,
рано поседела прядь –
но зато душа свободная –
больше нечего терять.
Обманули и обидели –
что ж, увидим без прикрас,
как же ангелы-хранители
выкрутятся в этот раз.
Как бы ни были мы мучимы –
голь на выдумки хитра,
что ни делается — к лучшему,
нету худа без добра.
***
С тех пор как всё устало, застыло,
тебя не стало, родного тыла,
и я осталась одна,
мне стало важно одно лишь слово,
что так отважно на фоне злого,
кому я до дна видна.
Пусть всюду огни вокруг погасили б,
пускай всё сгинет и обессилит,
а я сохраню свой пыл,
поскольку в мире, где кровь и драка,
так надо, чтоб кто-то светил из мрака,
так надо, чтоб кто-то был.
И если смерть грозит обесточкой,
я ручкой действую как заточкой,
не дав погасить огней.
Пускай могущество тупорылье
нас вяжет кровью и вяжет крылья –
любовь всё равно сильней.
***
Снова эта тоска
и никого вокруг….
Стиснуть её в тисках
самых любимых рук...
Где-то бьёт молоток –
помни, жизнь не сладка...
Воздуху бы глоток –
звёздного холодка.
А тепло истекло...
Биться опять в тоске
бабочкою в стекло,
жилкою на виске.
Палубы бы морской...
Пальцы бы на виски…
Мы никогда с тоской
не были так близки.
***
Я камера видеонаблюдения
за городом и людьми.
Мне интересно их поведение
и в гордости, и в любви.
И от меня ничего не укроется...
Но я поняла уже:
жизнь – не то, что глазам откроется,
а то, что видно душе.
Я камера видеонаблюдения.
Никто не видит меня,
здесь проходящую как привидение
мимо владений дня.
А невидимку уже не обидите –
непроницаем убор.
То, что в упор вы меня не видите –
лучше, чем выстрел в упор.
Я камера видеонаблюдения
и сверху гляжу в глазок...
О, что готовит нам провидение –
страшнее пули в висок.
***
Надежда с улыбкой врёт,
чтоб сделать душе приятно.
Мне страшно смотреть вперёд.
Хочу повернуть обратно.
Хочу удержать тепло,
как эта заря – заняться.
А небо на дом легло,
не может никак подняться.
Сама себе командир,
я сердце несу как знамя.
А мир покидает мир.
И Бог погибает с нами.
***
В октябре в крови заря.
Память, сердце мне не мучай.
Не дождаться смертября.
Умереть на всякий случай.
Эту жизнь дают в наём,
но не Бог, а василиски.
Так за что мы отдаём
и свою, и самых близких?!
Задолбали октябри.
Вий, не поднимай мне веки!
Нелюди, нетопыри,
будьте прокляты вовеки.
***
О свет – не разума, – другого,
давно забытого людьми,
чего-то даже не людского,
мерцающего нам из тьмы...
То, что нас сызмальства томило,
но что пришлось в себе избыть.
Кто опознал нелепость мира –
уже не может прежним быть.
Люби безгласно, безвозмездно
сквозь энтропию и коллапс.
Живи, не вглядываясь в бездну,
что в зеркале глядит из глаз.
***
Страна как будто не моя,
и с жизнью я не уживаюсь.
И лишь в стихах как дома я
средь троп и строчек ошиваюсь.
Любовь приходит, не спросясь,
не выбирая персонажей.
Но наша призрачная связь
пребудет нерушимо нашей.
Пока земля как поле боя
и жизнь похожа на расстрел,
я задеваю за живое
тех, кто ещё не омертвел.
***
Душа моя, ты износилась,
протёрлась на сгибах смертей.
Где музыка чуть доносилась –
всё глуше теперь и пустей.
Где пушки – безмолвствует Пушкин,
там дух не желает дышать.
И в нашем лесу у кукушки
мне страшно уже вопрошать.
Кукушка, цыганка, гадалка,
я знаю, что время пришло.
Мне жизнь эту выбросить жалко,
а в гору тащить тяжело.
Но как чемодан, что без ручки,
пытаюсь себя я нести.
Возьми меня, Боже, на ручки,
укрой в милосердной горсти.
Пусть будут все голуби мира
молить этот мир об одном,
чтоб пушек сильней стала лира,
чтоб страшным война стала сном,
чтоб высохли слёзы и раны,
чтоб словно в начале судьбы
и мама весной мыла раму,
и мы были бы не рабы.
***
Прекрасна жизнь как правда без прикрас,
пусть даже если нам досталась малость.
Но в сказках все попытки до трёх раз
и только лишь на третий всё сбывалось.
Никто не знает, где тот потолок,
что мы достигнем и какой ценою.
Я не хочу испортить некролог
и стать непоправимого виною.
И средства не оправдывает цель,
и высший смысл дороже мне, чем здравый.
Поэтому не изменюсь в лице,
когда к дарам все бросятся оравой.
Мы пишем биографии свои,
судьбы замысловатые сюжеты.
Чего-то залегают в нас слои,
а что-то отлетает рикошетом.
Есть люди со словами и без слов,
с душой – и кто обходится без оной.
И Воланд пополняет свой улов,
вопрос квартирный заменяя зоной.
Вопрос квартирный – это шелупонь,
сейчас их портит большее гораздо,
и это не увидит лишь слепой
и не поймёт лишь старый друг Гораций.
– Он мастер, мастер? – Сталин вопрошал,
решая, расстрелять сейчас иль позже.
Теперь коль Мастер – то или сбежал,
или как все за хлеб меняет кожу.
Или на нарах завершает путь…
Да, выбор небогат и незавиден.
Какие-то слова, душа, забудь.
А хеппи энд отсюда нам не виден.
Как жизнь не кончить в пекле и в петле,
в психушечных смирительных и ваннах?
Спасётся только ведьма на метле
да поезд в небесах обетованных.
***
Есть день и ночь, а я лишь в промежутке,
лишь где-то между делом, между строк,
в пространстве полу-плача – полу-шутки,
не смея перейти через порог.
Мне страшно, бес. Хотя тебе потеха –
смотреть на жизнь в обыденном аду.
Трамваи, на которых мне не ехать.
Дороги, по которым не дойду.
Жилец земли – всемирный Мармеладов,
которому всё некуда пойти.
Иудушка, Молчалин и Паратов –
теперь герои, господи прости.
И Карабас с его большою плёткой, –
чтоб за решётку не попасть к врагам,
его народец радует чечёткой,
что зубы выбивают в такт ногам.
Что скалишься, поигрывая бровью?
Да, шапка на стране горит в огне.
Но я там не подписывалась кровью.
Моя душа пока ещё при мне.
Мне страшно, Бес. Скучать – какое счастье,
как безобидно было бы скучать,
когда бы не рвалась душа на части,
когда от боли хочется кричать.
***
Я вспоминаю зал библиотечный
и сотни глаз, глядящих на экран,
как я вела там разговор о вечном,
который жизнь мою тогда украл.
О, это были счастья институты!
И люди шли, переполняя зал,
переживать высокие минуты,
послушать то, что Бог им не сказал.
«Мы шли сюда, забыв про домочадцев,
вникая, как должно быть меж людьми.
Мы приходили Вами восхищаться
и силы брать для жизни и любви».
Так говорили мне или писали,
цветов охапки радостно неся,
и так меня любили в этом зале,
что было жить без этого нельзя.
О мир высоколобого познанья,
а что потом, а что со мной потом
случится, лишь одни воспоминанья,
стихи на этом свете и на том.
Я подсадила всех на ту отраву,
высокой ноты гибельную жесть.
Но жизнь нашла на всё это управу,
смешав с землёй романтику и честь.
И не унять сердечного осадка
от трёх десятков выброшенных лет.
Я всю себя скормила без остатка
тому, чего на свете больше нет.
***
Как уютно быть в толпе расхожих истин,
чьих-то мнений и заёмных громких фраз.
Тот, кто мыслит – словно дерево без листьев,
неприкрыто, оголённо, без прикрас.
Большинство живёт в потоке, по теченью,
чтоб себя в себе подобных растворить,
но есть тот, в котором слабое свеченье
может разума потёмки озарить.
Он всегда пребудет инородным телом,
никому не подпевая в унисон,
потому что настоящим занят делом,
вымирающий, как мамонт и бизон.
Умирают в одиночку, любят тоже.
Среди многих он такой всегда один, –
непонятный, недоступный, непохожий,
неподвластен, нелюбим, непобедим.
***
Я к тебе в небеса – как на лифте,
но на пол-дороге застряла.
Отпустите меня, осчастливьте,
что я тут потеряла.
Но осталась в тёмной коробке
нашей встречи вместо.
На какие ни жму я кнопки –
эта жизнь ни с места.
Бог-лифтёр загулял наверно
или смотрит телек.
Сколько просьб таких ему нервных
от земных емелек.
Не стучи, не кричи, не вой-ка,
небеса не резина.
Чем плоха ваша здесь помойка,
под лужком трясина.
Это только лифт, не могила
и не гроба стенки.
Свет снаружи живой и милый,
все его оттенки.
Не в больнице и не на фронте,
всю не выжечь.
Осчастливьте меня — не троньте,
дайте выжить.
***
А мне уже и не верится,
что в этом дурном бреду
земля вокруг солнца вертится,
не катится в черноту.
И жизнь как полушка медная
лежит во главе угла,
и даже солнце подменное –
без истинного тепла.
О где же ты, настоящее,
что может прорезать тишь?
В каком ещё чёрном ящике,
ненайденное, кричишь?
Какими с тобой мы стали бы,
когда бы всё это смой,
когда б не новые сталины,
не новый тридцать седьмой?