ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ?
* * *
Что если б ты пришёл сейчас,
внезапно изменив маршруту...
О, сколько радости подчас
вмещается в одну минуту!
Пусть я тебя бы не ждала,
пуст холодильник, суп вчерашний,
пусть я была бы в чём была,
всё это было бы не страшно,
когда над всем, что отошло,
исчезло в дальнем окоёме –
вдруг – словно солнышко взошло,
твоё лицо в дверном проёме...
Как сразу заиграла б жизнь!
Я на плите бы ужин грела.
Луна, по-бабьи подпершись,
на нас с тобой в окно б смотрела.
Все утомлённые мечты,
и даже те, что и не снились,
и все спалённые мосты
вмиг ожили б, соединились.
Всё бы, да если б, да кабы…
О сослагательные жизни!
От несложившейся судьбы –
до поминания на тризне...
Но пусть не близкий и не друг,
и жизнь не утоляет жажды,
но есть живое слово «вдруг»,
«откуда ни возьмись», «однажды».
Что, если вынырнешь из них,
внезапно соскочив с трамвая...
И машинально на двоих
я ужин свой разогреваю.
* * *
Приснись хоть краем глаза, сделай милость.
Подай мне знак, как подают пальто.
Пусть то, что с нами в жизни не случилось,
иль просто на минутку отлучилось,
во сне одарит с щедростью зато.
Как сладко спится, как на сеновале…
Там жизнь свою, как хочется, крою.
Попробуйте, покуда не прервали,
любить – как будто вас не предавали,
жить так, как будто вы уже в раю.
В обнимку с ним, с волною Леты, с небом,
куда всегда безудержно несло,
где так хотелось оказаться мне бы,
там, где никто ещё на свете не был,
и лишь во сне однажды повезло.
* * *
Не помнил он, какое время суток,
и кто он есть, и где сейчас он был –
старик, почти утративший рассудок,
утративший тут всех, кого любил,
проживший жизнь в далёком чужеземье,
вернувшийся к пустому очагу…
Испанский фильм. Раздумья, угрызенья…
Его забыть никак я не могу.
Особенно одно там было место…
Как он собаку стал искать свою,
всё звал её: «Ну где ты, Нестор, Нестор!»
И так рыдал, узнав, что тот в раю…
А после, в супермаркете, увидев
похожую, схватил, прижав к груди…
Его глаза в беспомощной обиде,
когда вели охранники, скрутив.
«Я Нестора нашёл!» – он горько плакал,
хозяйка обвиняла в воровстве,
кричала: «Он украл мою собаку!»,
молила дочь: «Ведь он же не в себе...»
Что мне до них? Своих ли жалоб мало?
Ты пёс не мой, неведомый, чужой,
но, как своё, к груди я прижимала,
от слёз не видя, что там, за межой.
Пусть не в себе я, пусть я обозналась,
как тот, до ручки, может быть, дошла,
но то мгновенье в счастье я купалась,
мне показалось, я тебя нашла.
Тебя тогда моё узнало сердце,
чужое ощутило как своё...
Хоть на минутку дайте отогреться,
пред тем, как снова кануть в забытьё.
Не важно, кто ты, для меня ты Нестор,
душа в крови, но счастлива в любви,
пока судьба не крикнет ей: на место! –
забудь, не мучь, не трогай, не живи…
Но нет конца кино и нет границы
за точкой, что судьба нам ставит, но
гляди, как что-то брезжит за страницей,
как призрак жизни, что была давно…
* * *
Копеечная жизнь, убогая рутина,
бездумная толпа, обрыдшее клише...
Но заслонит их всех прекрасная картина,
которую себе я напишу в душе.
Там будет снег лететь, лаская и милуя,
кружась как в лёгком сне, не опускаясь вниз.
И будет там висеть гроздь алых поцелуев,
как связка тех шаров, что бились о карниз.
Я буду рисовать и всё, что здесь, забуду,
затушевав вотще всю эту жесть и круть.
Там будет звон монет из телефонных будок
и брошенных в фонтан, чтоб прошлое вернуть...
Гляжу издалека так призрачно и зыбко,
что кажется: сей мир почти мне незнаком.
Мелькнула в облаках любимая улыбка
и обдала меня нездешним сквозняком.
О, с новым кровом там, с небесным новым годом!
Когда я добреду по медленной тропе,
узнаешь ты меня не по годам, не кодам,
а по словам любви, по строчкам о тебе.
* * *
Те года, что прошли без тебя – не считаются,
ведь я ими почти не жила.
Жизнь меж небом-землёю бесцельно болтается,
вспоминая, как некогда шла.
Как мы шли по окраинным улицам узеньким,
а вослед расцветали цветы,
и пейзажи казались застывшею музыкой,
и огни были так золоты…
Эти улицы, что растворяются в сумерках,
и уже никому не слышны,
для меня до сих пор не погасли, не умерли
и звучат как хорал тишины.
Если где-то прохожий замрёт завороженно,
наземь выронив связку ключей, –
это он вдруг услышит те отзвуки прошлого
и увидит мерцанье лучей.
До него донесётся далёкое зарево,
языка позабытого пыл,
на котором когда-то он сам разговаривал
и ещё до конца не забыл.
* * *
Что держит меня на свете,
на жизни, что без тебя,
когда всё сдувает ветер,
в бессмысленный ком сметя?
Но движется всё живое,
срастаются все клочки,
и где-то нас снова двое,
и с неба – твои зрачки...
Не высечена из камня,
жизнь движется и течёт,
и видится сквозь века мне
наивный её расчёт.
Нас ветер несёт друг к другу,
ты смотришь сквозь облака.
Ну дай же скорее руку,
кивни мне издалека.
Пространство своё сужаю
до сердца, где ты и я.
Пусть буду для всех чужая,
зато для себя – твоя.
Брожу по пустой квартире...
Но знаешь – такая жесть! –
пусть нет тебя в этом мире,
а я могу – что ты есть.
* * *
Не верю я могилам, обелискам,
а верю этим стареньким запискам,
что я всю жизнь хранила от тебя.
Ты на клочках писал их торопливо,
но каждой строчкой делая счастливой,
меня там в каждой буковке любя.
Тогда мобильных не было в помине.
Всё кончится, но не пройдёт, не минет
твоё «люблю», «целую» и «приду».
Я то и дело их перебираю
и повторяю, как в преддверье рая,
как будто во хмелю или в бреду:
«Я скоро буду. Не возись с обедом».
«Купил продукты». «Не волнуйся, еду».
Записочки простые, ни о чём.
И в каждой было: «Много раз целую».
Ты едешь – напролом, напропалую,
пространство прорезая, как лучом.
О как хочу я верить тем запискам,
что ты на самом деле где-то близко,
в «Гроздь» отошёл, на почту иль в «Магнит»,
ты где-то здесь, между землёй и небом,
лишь на минутку отошёл за хлебом,
и в дверь сейчас звонок твой зазвонит.
* * *
– Но не верьте, сказал мне пришедший во сне, –
что навеки нас в землю зарыли, –
мы лишь куколки, что оживут по весне,
мы лишь кокон для будущих крыльев.
Пусть наш временный кров твердокамен, дубов,
но в нём зреют другие столетья.
Нет, не жизнь и не смерть, из скорлупок гробов
вылупляется новое, третье.
Легким облачком, бабочкой, тенью: душа,
незнакома ни с грязью, ни с потом.
Мы следим, замерев и почти не дыша,
за её легкокрылым полётом.
Ты стал частью природы и частью меня,
и вселенной, и Богом отчасти.
Это то, без чего не прожить мне и дня,
из чего вылупляется счастье.
То, что нам не увидеть и не осязать,
жизнь иную из вечности лепит.
То, что ты не успел мне тогда досказать –
дорасскажет мне шелест и лепет.
Этим внутренним зрением, чувством шестым
я всё больше тебя постигаю –
после жизни, когда та рассеется в дым, –
жизнь другая, другая, другая…
Из цикла «Сказки для взрослых детей»
Старик и старуха
Была старуха вымотана бытом.
У моря уж не ждав других погод,
сидела над надтреснутым корытом –
последней каплей в череде невзгод.
Корыто – что, оно всего лишь повод…
Старуха вспоминала старика,
когда он был с ней нежен, пылок, молод,
как ласкова была его рука…
Тех прежних лет бы ей не заменили
и тысячи новёхоньких корыт.
Ушла любовь и счастье вместе с ними…
В подушку она плакала навзрыд.
И так хотелось старику сказать ей:
ты попроси у Рыбки всё вернуть,
все наши поцелуи и объятья…
Но постеснялась даже намекнуть.
И старику был дан наказ нечёткий –
владычицей хочу, мол, в мире быть…
Ах, он не видел в ней уж той девчонки,
ещё не разучившейся любить.
Ведь вот собака где была зарыта!
Неужто трудно женщину понять?
А он поверил: хижину! Корыто!
А надо было попросту обнять…
* * *
Помню, в Сочи меня ты лечил:
я – с укутанным горлом до уха,
а у лампы уютной в ночи
ты читаешь мне вслух «Винни-Пуха».
Согревал на плите молоко,
охранял от напастей и бедствий...
Как мне было с тобою легко,
и тепло, и надёжно, как в детстве.
Я лежала, до колик смеясь.
Ты поил меня мёдом до пота.
Не роман, не случайная связь,
а очаг, доброта и забота.
Я впервые тогда поняла,
что родство и семья выше страсти.
И когда мгла за горло взяла –
как хотелось денёк тот украсть мне.
Мир – подарок, надёжный горшок,
хоть в нём нету давно уже мёда.
Пусть судьба нас сотрёт в порошок –
будет варево с пылу и с лёту.
«Что, уходите?» – спросит нас Бог,
как хозяин, скрывая усталость.
И ответишь, смешон и убог:
– А ещё разве что-то осталось?
Хм, пора гостю знать бы и честь,
не хорош наворачивать ложкой?..
Но коль в мире хоть что-нибудь есть –
я ещё задержусь на немножко.
* * *
Чай заварила, цветы полила.
А говорила, что жизнь не мила.
Сладок мне звук погремушек её,
что заглушает небытиё.
Пусть освещает мне мрак впереди
ёлка рождественская в груди.
И поджидает с букетом из роз
мой небожитель, мой бог, Дед Мороз.
Вы по волнам не плывите, венки.
Ёлочка-жизнь, не гаси огоньки.
Дай мне поверить в тебя без затей,
главная сказка для взрослых детей.
Из цикла «Читаю книгу на балконе...»
* * *
Читаю книгу на балконе,
иль на диване, иль в вагоне,
глаза смыкая от натуг,
и книга вдруг перерастает
в листву каштана, в птичью стаю,
в колёс далёкий перестук…
Читаю я не только строки,
заложенные там уроки,
а словно жизнь вокруг и вне.
Страницы шелестят повсюду –
в дожде и в звяканье посуды,
в шагов ушедших тишине...
Читаю, грежу и мечтаю,
себя из горя вычитаю
и улетаю в никудаль...
О жизнь, от вечности до мига,
ты непрочитанная книга,
и дочитать себя не дай…
* * *
Как Обломов в беседке всю ночь под дождём
просидел, от любви умирая...
И казалось, что заново был он рождён,
что в глазах его – отблески рая.
Ну и что же, что толст, неуклюж и смешон,
что любил помечтать на диване,
что наивен и светского лоска лишён,
но всю ночь он купался в нирване.
– Мне отсюда нельзя, – говорил он слуге,
что пришёл к нему с зонтом и пледом.
Как все были они от него вдалеке,
за любимой летевшего следом…
– Вы всю ночь просидели? Один? Под дождём?
Сумасшедший… – и смех-колокольчик.
Ах, как жаль, Гончаров был в другом убеждён!
Пусть роман бы на этом закончил.
Шуточка
Ах, Наденька, как ты с горы летела,
от страха ни жива и ни мертва...
Ты так тогда отчаянно хотела
услышать вновь те главные слова!
Впервые мне пропел их в уши ветер.
Сказал их Чехов. Прочитал отец.
И я ждала, когда же мне на свете
всерьёз их кто-то скажет наконец.
Ты мне шептал их много лет ночами,
но вот ушёл и те слова унёс.
Всё кажется пустыми мелочами
без этих слов, сияющих от слёз.
И до сих пор я вслушиваюсь в ветер,
что воет по ночам, как свора псов:
«…Люблю, люблю… ты лучшая на свете...
расслышь меня сквозь хоры голосов...»
Из цикла «Городские сюжеты»
* * *
Плывёт туман под облаками
и в сказку сонную ведёт…
Там дворник с тонкими руками
печально улицу метёт.
Его изысканные пальцы
несут лопату и ведро,
а им пошли бы больше пяльцы,
смычок, гусиное перо.
О, дворник не от сей планеты,
с дворянской косточкой внутри,
однажды мне пришёл во сне ты,
как Принц из Сент-Экзюпери.
Метла твоя волшебной кистью
всё украшала на пути…
На сердце так похожий листик
ты разгляди и не смети.
Так сны над мыслями довлели,
что на обложке я вчера
«Хочу быть дворником. М. Веллер» –
«Хочу быть с дворником» – прочла.
* * *
Человек на балконе напротив
на меня неотрывно глядит.
И он мне не противен, напротив,
это даже мне чуточку льстит.
Силуэт его, чист и опрятен,
моим взглядом смущённым согрет.
Я не знала, что он так приятен –
дым отечества и сигарет.
Знаю, пищу даю для пародий...
Ведь не птица, чтоб в небе парить.
Человек на балконе напротив
снова вышел на миг покурить.
Эта поза, скрещённые руки,
затуманенный дымкою взор...
На балкона спасательном круге
я плыву в необъятный простор.
И казалось, что утро прекрасно.
Ну и что же, что всё не сбылось.
В этой жизни, прошедшей напрасно,
много есть ещё белых полос.
Человек на балконе напротив,
словно спущенный кем-то с небес...
Ничего не имею я против,
даже если послал его бес.
Я своей доверяю природе,
это просто, светло и легко...
Человек на балконе напротив,
он ещё от меня далеко.
В неслучайность возникшего пазла
мне хотелось поверить всерьёз...
Расстояние так безопасно:
ни морщинок не видно, ни слёз.
* * *
Когда мне было где-то лет двенадцать,
мне повстречался некто, седовлас.
Нет, он не предлагал в кино мне сняться,
он был не прохиндей, не ловелас.
Мы с ним бродили по дорожкам парка,
он мне читал истории из книг.
И я не знала, что за нами Парка
следила зорко в этот самый миг.
Он подарил мне на прощанье Грина,
лукаво улыбаясь из усов,
и надпись ни о чём не говорила:
«Желаю тебе алых парусов».
Пройдут года, и будет Грин прочитан,
и понята любви и жизни соль.
И стала та мечта моей защитой,
и Грэй приплыл, и я была Ассоль.
Спасибо, седовласый незнакомец,
за предсказанье будущей судьбы,
что вывело из затхлости околиц
и к морю привело мои следы.
И пусть уже мечтами небогата,
и Грэй уплыл давно за небеса,
но все мои кровавые закаты
на алые похожи паруса.
Они всё так же по ночам мне снятся,
как по песку бегу к тебе босой,
и я, хоть мне давно не восемнадцать,
в душе всё та же юная Ассоль.
* * *
Улыбка-бомж искала лица,
где ей найти себе приют,
где можно было б притулиться,
но ей приюта не дают.
Она приклеиться пыталась,
но тут же делалась мертва,
поскольку жизнью лишь питалась
и засыхала, как листва.
Улыбка-друг, куда ты делась?
Как лицам без тебя темно.
Но озариться – это смелость,
оно не каждому дано.
Любовь, как раненая птица,
блуждает среди лиц и тел,
всё ищет, где бы угнездиться,
кто б приютить её хотел.
О где ты, где, большое сердце,
что, не боясь разбиться вновь,
отважно распахнуло б дверцы,
впустив улыбку и любовь!
* * *
Сколько было всего – не забыла,
вспоминаю с улыбкой порой.
О, вы все, кого я так любила,
рассчитайтесь на первый-второй!
Далеко это от идеала,
сознавала, и всё же – молчи, –
но лоскутное то одеяло
согревало в холодной ночи.
Со вселенной по нитке непрочной,
не морочась стыдом и виной, –
вот и голому вышла сорочка
и отсрочка от тьмы ледяной.
* * *
– Вам выходить? – меня спросили.
Нет, мне попозже, не теперь.
Мне кажется, что я осилю
свой путь бесчасья и потерь.
Что мне Мальдивы и Гавайи,
и очарованная даль?
Запрыгнув в лодочку трамвая,
я уплываю в никудаль.
Я буду ехать вечно, вечно,
чтобы с катушек не сойти,
до остановки бесконечной,
до нескончания пути.
И сквозь ночей моих кромешность
сигналить будут вновь и вновь
и неисчерпанная нежность,
и неушедшая любовь.
Я буду ехать мимо, мимо,
на билетёра уповать,
и имена своих любимых
названьям улиц раздавать.
* * *
Сделав вид, что такая как все,
и лицо себе сделав попроще,
буду жить, словно я не во сне
и не ведаю собственной мощи.
Вы, со мною в пути говоря,
от нормальной и не отличите,
только думать так будете зря,
не от мира сего я, учтите.
Мы не мазаны миром одним,
я не этого ягода поля.
Босх как будто бы Иероним
моей жизнью натешился вволю.
Но невинный я сделаю вид,
что под сенью живу Ариэля,
что схожу не с ума, не с орбит,
а с полотен схожу Рафаэля.