***
Прошу вас, тише. Не спугните звуки.
Они звучат ещё в моей душе.
Пусть лишь слегка коснутся клавиш руки.
Пусть будет очень мягкое туше.
Пусть будут ускользающие взоры
и еле всем заметные штрихи.
Стихи, что распускаются из сора,
и не такие, как у всех, грехи.
В любой дурнушке прячется мадонна
и в каждом спит ребёнок и старик.
Но только сбавь звучанье на пол-тона
и улови в ночи безмолвный крик.
Послушай – это внутренний твой голос
зовёт туда, откуда не прийти.
Пойми намёк мой, тонкий, словно волос,
и ты откроешь то, что не найти.
Но только тише, умоляю, тише,
а то спугнёте лёгкие слова.
Я их потом как бабочки нанижу,
чтоб каждый их в душе поцеловал.
***
Под черёмухою души так близки...
Как слова мои, губами их лови –
бело-розовые кружат лепестки...
Это музыка для тех, кто ждёт любви.
Взявшись за руки, средь зелени аллей,
в мир, что движется от солнца и светил...
Нежно кружатся пушинки тополей...
Это музыка для тех, кто полюбил.
Это было всё у нас или у вас,
провожая с колыбели до могил.
А деревья закружил осенний вальс...
Это музыка для тех, кто отлюбил.
***
Одинокая нота сороки,
как у Клода Моне на холсте...
Что на жизни пустынной дороге
принесёт мне она на хвосте?
Многоцветные света оттенки,
вкус и запах морозного дня…
Новизна незатейливой темки
прописалась в душе у меня.
О сорока моя белобока,
одинокой провинции страж,
что с тобою не так уж убога,
ибо ты оживляешь пейзаж.
Мимолётная нота природы,
отзвучавшее чистое ля,
растворившись в небесных воротах
и печаль мою не утоля.
***
Я сильнее вдвойне, я в бумажной броне,
чудо в перлах и в стразах из фраз.
Улыбаюсь деревьям как дальней родне
и взбираюсь на снежный Парнас.
И со мною всё то, что владеет людьми,
милый сердцу заброшенный хлам
и единственный свет негасимой любви,
разгоняющий тьму по углам.
Кто-то должен удерживать крепкой строкой
эту хрупкую ткань бытия
и вносить в этот мир глубину и покой...
Кто-то должен. И кто как не я?
***
Свет небесный, хлынувший из скважин…
Бог эстет и импрессионист.
Это видно даже по пейзажам,
по тому, чем мажет чистый лист.
Посмотри, как радужно пространство,
как прекрасна матовая даль.
Если в жизни вертикаль утратил –
можно обрести горизонталь.
Веткою с на ней поющей птицей
Бог в окно мне утром постучал.
Это было громче всех петиций,
раньше слов и прежде всех начал.
Как бы жизнью не был ты осажен –
божьим утром снова на коне.
Вот и я уже в Его пейзаже –
женщиной в распахнутом окне.
И теперь я никуда не денусь –
от Творца не отверну лица.
Без меня творенье б оскудело.
Пусть его допишет до конца.
***
Как ветер сквозь дождь, как улыбка сквозь слёзы,
как снежный с горы нарастающий ком...
О чём и о ком эти сны или грёзы –
мне трудно поведать земным языком.
Об этом рыдала и пела мне лира,
с небес долетала высокая весть.
Казалось, что ты не из этого мира,
а может, и так оно в сущности есть.
Порою меня не бывает счастливей,
порой выживаю всему вопреки.
Любовь моя – это не буря, не ливень –
скорее, течение тихой реки.
Как тщетно там сердце пыталось согреться,
как не узнавали меня зеркала...
Отныне мне в них и не нужно смотреться –
стихи отражают меня догола.
Там каждый мой штрих досконально проявлен,
просвечен до донышка день мой любой.
Порою слова мои ранят краями,
но всё потому лишь, что это любовь.
***
Дождик шёл, шелестел, нашёптывал,
закрывая небес экран,
что во мне сохранён скриншотами,
чтоб никто его не украл.
Не беда, что вокруг убого всё –
и в тиши, и в ночной глуши
достаю из себя как фокусник
всё что надобно для души.
Лишь почую слегка неладное –
как лекарство глотаю впрок
десять капель дождя прохладного,
Пастернака десяток строк.
Это сумеречное облако,
нежно-розовые мазки...
и вытаскиваю, как волоком
жизнь из холода и тоски.
А пригасится чуть горение –
распахну окно до зари,
и сдвигается фокус зрения,
и меняется всё внутри.
Строй дворец из воздушных кубиков,
что прочнее любых основ,
словно краску из пёстрых тюбиков,
суть выдавливая из слов.
Чтоб играть дорогими смыслами,
на палитре смешав в одно
сладость мёда с плодами кислыми,
высь небес и земное дно.
***
Только отблески, только блики
от того, что пылало в нас...
Как закат этот солнцеликий,
опускаясь, медленно гас...
А когда фонарные бусы
ночь нанижет на нить аллей,
и луны золотое пузо
замаячит средь тополей,
вот тогда наконец настанет
мой поистине звёздный час.
И любовь из стихов восстанет,
улыбаясь, летя, лучась…
***
Под утро сон не отпускал, маня,
под веками мозаика крутилась...
Мой личный Бог всё знает про меня,
и я сегодня в этом убедилась.
Пока я вижу эти небеса
и лунный камень в облачной оправе,
пока я слышу птичьи голоса –
я сетовать на жизнь мою не вправе.
В свои стихи как в зеркало смотрюсь,
и будни мои праздничны и праздны.
Тоска смиренна и нарядна грусть,
и ничего не целесообразно.
Я в розовый бинокль вижу мир.
Достойного любви там очень много.
В душе горит не гаснущий камин.
Да, я одна, но я не одинока.
Единственна… как все мы на земле.
Отмечена… и с неба светит око,
чтобы душа всегда была в тепле,
чтобы земля была не одинока.
***
Не знаю, горечь ты иль сладость,
коль изберёшь – одну из ста.
Что для ума позор и слабость,
для сердца – мощь и красота.
Не знает убыли и тлена
твоя кастальская струя.
Тобой я не переболела,
любовь летальная моя.
Писать – что упражняться в смерти,
тянуться из последних жил...
Уже давно написан Вертер.
Никто не знает, что он жив.
***
Запах сирени, ландышей…
Верно, так пахнет счастье.
Я улыбаюсь — надо же,
есть оно, хоть отчасти.
Имя твоё атласное,
произносить – как гладить.
С этой невольной ласкою
я не умею сладить.
В сердце сплошная оттепель,
там среди разных прочих
так отыскать легко тебя
по заморочкам строчек.
Видимо неумело я,
вырвав тебя из прозы,
прячу от света белого
в образы словно в розы.
Чтобы из фразы невода
ни от кого б не скрылось
жизни, которой не было,
ссылки, что не раскрылась.
***
Я с балкона бросала стихи тебе вслед,
ты ловил их как будто кружащийся снег.
А в том месте, где строчки коснулись земли,
по весне молодые цветы расцвели.
Я бросаю на ветер слова о любви,
ты ладонями их, как и прежде, лови.
Пусть они словно снегом укроют тебя,
как стеной обступя, белизной ослепя.
Я тебя осыпаю любовью с небес,
мне не надо других новогодних чудес.
Столько зим, столько лет я дышу тебе вслед,
каждый стих – как счастливый трамвайный билет.
Ты постой под балконом и счастье поймай,
и не важно, что с рельсов сошёл тот трамвай.
Важно то, что в сосуде горит, не сосуд.
Пусть стихи мои счастье тебе принесут.
***
Не растает никак эта наледь.
Я устала от наших невстреч.
Я хотела б хотя бы на память,
что ещё мне осталось, сберечь.
Жизнь как поезд проносится мимо,
и дыханья всего лишь на вздох.
Пронеси эту чашу, помилуй,
пощади нас, безжалостный Бог.
Толпы кинулись делать запасы,
но напрасен мартышечный труд.
Нету спасу, пойми, нету спасу,
люди раньше, чем крупы, умрут.
Но пока не утянуты в омут –
просто делать, что сердце велит.
И прикладывать словно к живому
стих как пластырь, когда заболит.
А когда поведут на закланье
и земшару настанет хана –
повторять буду как заклинанье
обожаемые имена.
***
Как муми-тролль наказывает солнце
и не выходит из дому, пока
оно на небо снова не вернётся,
так я оставлю вечность без стиха.
Ах, вам не надо, ну и мне тем боле,
на горло песне – это не впервой.
Попробую-ка жить без этой доли
и без неволи этой вековой.
А может быть так даже интересней,
на свете столько всяких-разных дел.
Пусть жизнь без песни и намного пресней,
но станет прям и ясен мой удел.
Как сорняки я выкорчую строчки,
сор, лопухи и лебеду – долой.
Прочь, замыслы, мечты и заморочки,
и плачи о любви моей былой.
О оголенье, ты как обновленье,
жизнь как рожденье – с чистого листа…
Очнулась: энтропия, обнуленье…
И жизнь до удивления пуста!
***
Не читают, не слышат, не видят,
и, пустыню пронзая саму,
глас охрипший в столетней обиде
всё вопит неизвестно кому.
А пустыня отнюдь не пустынна,
имяреками кишит битком,
только дух здесь не дышит, остынув,
с языком неземным не знаком.
И во власть обленившейся мыши
попадают умы и сердца...
Их не видят в упор и не слышат,
не желают читать до конца.
А страницы всё ждут, когда вникнет
тот, кому не дано охладеть,
когда кликнет, окликнет, воскликнет:
«Как же мог я тебя проглядеть!»
***
Когда всюду мрак – не укрыться в тени,
за линзами розовых стёкол...
В пространство высокое руки тяни,
где сгиб в одиночестве сокол.
И небо, и ветер – всё это про нас...
Но я не Шагал и не птица,
я так высоко забралась на Парнас,
что вряд ли сумею спуститься.
Там свет ослепляет своей синевой,
с душой в поединке встречаясь...
Но мир изменяется, и за него
я больше уже не ручаюсь.
Да будет всё то, что живёт вопреки,
всё то, к чему дышишь неровно.
Да будут чисты мои черновики,
исчёрканы, но – чистокровны.
***
Можно драться с врагом и строкой,
надо только суметь и посметь.
Мне пропишет отныне покой
только доктор по имени смерть.
Про гранатовый, помню, браслет
я читала и слёзы лила...
А теперь лишь гранаты вослед
жизни, что в ту весну расцвела.
По любви, по незрелым годам,
по коляскам – ну как вы могли?! –
по любимым щенкам и котам,
по уюту семейному – пли!
Вы в подвалы загнали детей,
вы сровняли с землёй города,
и на поиск родимых костей
матерей обрекли навсегда.
Достоевский и думать не знал,
создавая убийцу старух,
что такой жизнь напишет финал,
миллионы угробив – не двух.
И при этом за благо держа,
при поддержке народной руки...
Я стою над обрывом, держа
боевую гранату строки.
***
Что победит – весна, зима,
пока не знаю я сама.
Их поединок вечен.
Что одолеет – ночь, рассвет,
я не могу вам дать ответ,
но всё ещё не вечер.
Что перевесит – меч и кровь
или беспечность и любовь,
что перетянет гирю?
Какая луковка добра
осилит правду топора,
даст фору в этом мире?
Но знаю я, что свет души –
хотя б всего тебя лиши –
всевластнее лукавства,
а слово ласки и тепла
сильней, чем классные тела,
целебнее лекарства.
Пусть жизнь нас повергает в шок,
пусть смерть стирает в порошок,
любовь не любит снова,
но перевесит на весах
сияющее в небесах
единственное слово.
***
Мой разговор с тобой – как миссия иль месса,
обыденная речь ушла куда-то прочь.
Как будто с глаз моих отдёрнулась завеса,
и светлый день пришёл, смутив старуху-ночь.
Да, каждый стих всегда в какой-то мере фокус,
ведь на тебе сошлось созвездие лучей.
И Фолкнер на столе, и твой любимый крокус –
всё в топку для тебя топящихся печей.
Да, крокус или флокс, и на могиле ирис –
всё говорит: я здесь, люблю тебя, держись.
Но то, что я пишу, похоже на папирус.
Засушенный цветок, засушенная жизнь…
Лечу навстречу дню, надеждою богата,
несбыточность её давно уж ей простив.
Как сладостно звучит хорал в лучах заката...
Не повод, чтобы жить, но для стихов мотив.
***
Жить и жить себе внутри тумана,
вместо денег звёздочки считать...
Вынет месяц ножик из кармана –
разрезать страницы и читать
в книге судеб, писанной вселенной,
чей глядит на нас печальный глаз,
чтобы в жизни, немощной и тленной,
стало легче нам от лунных ласк.
Плыть и плыть бездумно по теченью,
пока кто-то руку не подаст,
не напоит чаем нас с печеньем,
не обнимет в самый чёрный час.
Я не повторяю имя всуе,
писем не пишу тебе я, но
всю себя тебе я адресую –
прочитай хоть строчку перед сном.
Словно дети, друг от друга прячась,
прячемся от счастья – не беды...
Ведь любовь – единственная зрячесть,
всё другое – формы слепоты.
И куда судьба опять заманит,
где рассвет неясен и белёс...
Мы плывём, как ёжики в тумане,
ничего не видя из-за слёз.
***
Звуки мира медленно стихают,
как бывает лишь перед концом...
Смотрит с неба, криво усмехаясь,
месяц с человеческим лицом.
Я устала, словно Прозерпина,
ад ночной выращивать в душе.
У атлантов сгорбленные спины,
руки разжимаются уже.
Небо – неподъемлемая ноша,
с каждым днём всё ниже, тяжелей.
Месяц вынимает острый ножик,
загоняя в темноту аллей.
Ну, вспори же старую обшивку,
капли звёзд проступят словно кровь.
Это будет платой за ошибку,
за не устоявшую любовь...
На конфорке я огонь убавлю.
(По привычке – как всегда, двоим).
И второй прибор пустой поставлю
перед одиночеством своим.
***
Поляны звёзд, деревьев череда –
моя литературная среда.
В своём соку варюсь себе варюсь,
не налюбуюсь и не налюблюсь.
Зачем мне модный круг и броский грант,
когда мне Бог сам-друг и ангел брат,
когда с руки стихи мои клюют
и птицы на рассвете их поют.
Тот день, когда пришёл ты, был среда.
От прочих сред не надо мне вреда.
Бессмысленны бомонд и литсоюз,
когда мне небеса играют блюз.
«Нельзя писать без творческой среды», –
сказал мне Кушнер на мои труды.
Но в этом деле было бы грехом
посредничать меж мною и стихом.
«Посредственность», «среда», «середняки» –
недаром те слова как двойники.
Я слушаюсь лишь своего ума,
и мне среда – вселенная сама.
***
Обменяла жизнь на поэзию,
но надеялась, что господь
всё ж для пущего равновесия
мне оставит хотя б щепоть.
Нет, всю жизнь я свою прогрезила,
видя сны одни из-под век.
Мне одна лишь стезя – поэзия,
как репрессия на весь век.
Но не страшен мне мир укусами
в невесомом моём тылу.
Я в тарелке своей, в соку своём,
я в стихии своей плыву.
Паутинку в себе разматывать
и плести из неё узор…
Понимаю хоть и сама-то ведь,
что кому-то всё это – сор,
что пылинкою незамеченной
буду сдунута в никуда.
Но как крестиком чьим помеченной
загорится в ночи звезда...
Как живёте вы без поэзии,
без воды её ключевой?
Ничего нет её полезнее
и болезненней ничего.
***
Нет, не испанский и не местный –
учу язык я поднебесный,
язык всех мёртвых, но любимых –
за жизнь мы столько накопим их!
Вдруг наш язык они забыли,
ведь там другие дали, были.
Их мир, высокий и прекрасный,
земной язык не слышит грязный.
Я изучаю, постигаю,
оберегаю, обрекаю
себя на истинное слово,
всё остальное лишь полова.
Язык сирени и сирен,
вернувшихся из музык пен,
язык святого Ничего,
и ангелов, и Самого.
***
Читатель мой, советчик, врач,
в ответ хотя бы мне аукни.
Искала б днём с огнём, хоть плачь,
но от огня остались угли.
Уставший к вечеру денёк
прилёг, не вымолив отсрочки.
Вид на помойку как намёк,
где кончат жизнь живые строчки.
А где ж им быть потом ещё?
Забыты, выплюнуты, жалки,
от жарких душ и мокрых щёк –
прямым путём к дворовой свалке.
Как ни крути и ни крои,
альбомы, письма, посвященья,
слова в невысохшей крови –
в одно стекают помещенье.
Дожди легко их смоют след.
Бросаю, как бутылку в море...
Вдруг кто-то через сотню лет
прочтёт мою любовь и горе.
***
Жизнь проходит мимо и вне,
не задев кровоток.
Но это лучше, чем если по мне,
как паровой каток.
Я сама выбираю, что
в жизнь свою пропустить,
ибо в цирк этот шапито
душу мне не врастить.
Мир мой собственный тих и мал,
но по милу хорош.
Луч заката так нежно ал,
а луна словно брошь.
По касательной жизнь скользит
и навылет пройдёт.
Словно капля дождя висит
и вот-вот упадёт.
Я иду налегке, легка.
Тише, жизнь, не долдонь!
Прикоснись – но слегка, слегка,
как родная ладонь.
***
Не того, что несут отчизне,
не того, что нашепчет бес,
я хочу только тихой жизни,
колыбельной её с небес.
Не сюрпризов и заморочек,
а того, что бы Бог хотел,
то, что теплится между строчек,
на границе меж душ и тел.
Не тоскуй, над чем мы не властны.
Не грусти о судьбе своей.
Ведь всегда в ней найдётся ласка,
кисть сирени и соловей.
Даже если надежда в коме
и недолго уж до конца,
ты найдёшь свою радость в доме
и в любимых чертах лица.
Только тише, плавнее, легче,
только, жизнь, не руби с плеча,
перед тем, как уйти далече,
с идеалом своим слича.