I entered a cage instead of a wild beast,
burned my nick and my prison term with a nail in barracks,
played roulette, lived near the sea at ease,
dined with hell knows what a tailcoat parrot.
I climbed glaciers, viewed the world from above,
twice was ripped apart, and thrice got drowned.
I abandoned the country I used to love.
Those who dumped me could populate a town.
I roamed in steppe which remembered war cries of Huns,
I wore tattered clothes, once again in fashion,
sowed rye and covered with tar board barns,
all but water dry was my drinking ration.
Dreams released barrel pupils of prison guards,
stale bread of exile was my scanty chow.
I allowed all sounds but howl to my vocal cords;
turned to whisper. I'm forty now.
What to say of my life, except it was long enough?
It was filled with sorrow in redundance.
But before my mouth with clay they stuff,
lips will voice only gratitude in abundance.
(from Russian)
Иосиф Бродский
Я ВХОДИЛ ВМЕСТО ДИКОГО ЗВЕРЯ В КЛЕТКУ...
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность