ДЕСЯТИЛЕТИЯ
1.
Каким названьем эти времена
мне наделить, то бишь десятилетье
двадцатых? Помню, прошлый век и на
семидесятых, как клеймом, в газете
оттиснуто — «Застойные». Вина
ли их в том имени, когда в расцвете
спокойные года текли? Затем
восьмидесятые пробились с силой.
Их называют — «Время перемен».
И правда, всё вскипело, забурлило,
и стал героем «правдорубных» сцен
скандальный бузотёр, а попросту бузила.
А в девяностых всё переросло
в разгул лихого криминала. Имя
годам тем дали за неслыханное зло
довольно скромное, назвав «Лихими».
Нам с вами чрезвычайно повезло —
мы уцелели, мы дошли живыми
2.
(здесь едко «пошиплю», ворча то бишь
аллитерациями), лишь набивши шишек
и лишь лишившись лишнего — шалишь,
прошли, прошили нас «лета делишек»
тишком, как шилом, предъявивши шиш,
всё вышелушив, в том числе излишек.
И вот пришли к миллениуму мы.
Тысячелетие с тремя нулями.
Век новый смёл остатки кутерьмы,
жизнь вроде как одумалась, прыжками
полезла вверх — зовём, объевшись шаурмы,
те нулевые «Сытыми» мы сами.
А чем нас одарил двадцатый век?
«Ревущие двадцатые», впервые
после «Имперских лет» в такой забег
помчавшие! Но следом «Трудовые
тридцатые», где винтик-человек.
Затем «Военные сороковые».
3.
«Восстановительными» можно бы назвать
пятидесятые. Отстроили, ожили,
планируя догнать и перегнать
страну, не выжженную в огненном горниле
войны. Но слишком увлеклись, видать, —
«Шестидесятые хипповые» накрыли.
Так всё же, хоть недавно начались
двадцатые, но нового столетья,
несущие нас так: сначала ввысь,
а дальше вниз, вниз, вниз... до лихолетья, —
как их назвать? В сомненьях я, кажись,
каким названьем точным их пометить.
«Двадцатые медийные»? Не так.
«Хайповые»? «Онлайновые»? «Годы
айфонов»? «Соцсетей»? «Ютуба»? «Мрак
шаблонности»? «Мейнстрима»? «Дикой моды»?
«Фастфудные»? Я мозг сильней напряг:
«ЛГБТ и толерантных заворотов»?
4.
«Глобализационные»? Не так,
опять не так! «Жизнь в цифровом формате»?
«Десятилетие бессмысленных атак
то хейтеров, то этих... ботов»? Кстати,
от них во всём теперь такой бардак
при рваном... то есть равном им диктате.
Так размышлял я по пути во двор,
вдруг встретив одноклассника, с которым
не виделся почти с тех самых пор,
как юность шла у школьного забора.
Узнал меня он первым и простёр
к пожатью руку, тем склоняя к разговору.
А я не представлял, о чем же с ним
беседовать. Мне помнится в ковбойке
вертлявый паренек, с узлом тугим
краев рубашки на пупе, развязный, бойкий
и озорной. Теперь предстал чужим
старик обрюзгший, как после попойки.
5.
И не понятно, лыс он или сед.
Его глаза — цвет высохшей горчицы —
какой-то тайны сохраняли след.
Его лицо — или, скорее, лица —
менялось каждый миг, и даже цвет
опавших щек готов был измениться.
А я спросил зачем-то: «Как дела?»
Как будто до его мне дел забота.
«Сейчас один, — ответил, — померла
жена тому три... нет, четыре года.
Детей судьба, по счастью, не дала, —
и усмехнулся, — полная свобода».
В глазу блеснув слезой, поморщил нос.
Так боль обид пытаются скрыть дети.
А я возьми да и задай вопрос
про годы этого десятилетья.
Он сразу их названье произнес:
«Рехнувшиеся». Да, он так ответил.