Вот пред поэтом глыба языка,
всё лишнее отсечь его задача,
понадобится крепкая рука,
потребуется и самоотдача.
Волокна слов, сдирая до кости,
он истово дойдет до самой сути,
готовый серость слога довести
до белого сияния, до жути.
Невнятицу снимать за слоем слой,
пока не засверкает в горле костью
та, облик чей пропитан, неземной,
мятежностью пиита даже злостью.
И выставив пред публикой (смотри!),
он жаждет и признания, и злата,
пока кипит энергия внутри –
расщедрится, авось, рука магната.
Должна же быть награда за труды,
за страх фиаско, долгое терпенье,
за лезвие у горла – знак нужды
и частые уколы самомненья!
А «дева», к слову, радует зрачок,
в улыбке умещается Джоконда,
и всё же изобилья чудный рог
из рук велеречивого бомонда
поэту в руки (хочешь выть – изволь)
не перейдет под видом кошелёчка –
он плоть от плоти сгорбленная голь,
такая вот судьбинушка и точка!
Кульбиты рифм «девицы» на шесте,
где шест – императив стихосложенья
для денежек, что дырки в решете,
крутись она хоть до изнеможенья.
Прозаик же творит наоборот,
он в бархат слов укутывает «деву»,
из пояса плетет сюжетный ход,
а мыслью растекается по древу.
И нет уж исступленности в кости,
хрящи одеты в мясо просторечья,
но сыплются «бумажек» конфетти –
такая уж природа человечья!
Ведь проза не поэзия – под стать
она весьма прожорливой девице,
что надобно словами ублажать,
плодами дабы их обогатиться.
И вот поэт глядит, разинув рот,
на то, как реют денежные знаки,
и наблюдая пиршество банкнот,
ворчит уничижительно: «Писаки!»