Отдам швартовы там, где море пахнет луком,
Где зайцы по воде наматывают круг.
Мне снова невдомёк, как можно близоруко
Глядеть на Ланжерон, пустынный поутру.
Отрадно вспоминать, как змейка дольче виты
Казалась маячком для шхуны «Le charme».
Ранимая до слёз, глаза твои — софиты,
И, значит, навсегда лукавства лишены.
Безмолвие порой рисуется пастелью,
Из двух полутонов не лепится лазурь,
Но хочется лежать у ног твоих бесцельно,
А прошлому послать воздушный поцелуй.
Ты помнишь: каблучок на туфельке из пробки,
Сломавшийся не вдруг на городском балу,
Где томный гимназист, краснеющий и робкий,
Вальсируя, стекал, как в море Истамбул,
А позже мял картуз на бывшей Арнаутской,
Взывая к голубям и к прочей чепухе?
Не Байрона строка, а слог издревле русский
Преследовал в ночи, где лишним был Морфей.
…Она дышала так, что в манускрипте Дюка,
Казалось, налицо невзрачный постулат:
Не тот был Ришелье, кто суп любил из лука, —
А тот, чьё имя здесь молва уберегла!
Пусть каждый на пути готов поставить на кон
Изящное словцо за несколько химер,
Здесь Пушкин пел «Цыган», а в доме Пастернаков
Еврейский мальчуган мечтал об en plein air.
В ней много было что — от доблести и чести
Драгунов и гусар до варварства румын.
Она могла лежать, распятая на части,
Но до сих пор жива и не берёт взаймы.
И, уплывая вдаль, привыкший к свисту терний,
Пунцовый до сих пор, я снова говорю:
«Ранимая до слёз, за самым белым гребнем
Ты часть моей души, живущая в раю!»
_____________________________________
http://www.youtube.com/watch?v=JzIvaHD3AAo