Вот человек, переклеенный наспех. Крепко
держит детёныша, шепчет ему про репку.
Солнце печёт блины, а напротив ссуза
голый полощет горло глотком арбуза.
От золотой палитры ломает кисти.
Хочется взять по литру, но всё прокиснет,
краем сушёной воблы — пырять прохожих,
освобождая их от сожжённой кожи
до беговых сандалий и детских плавок,
коими здесь завален любой прилавок.
Это приморский город, где я ночую.
Имя не то, что помню, скорее, чую.
И, выпивая глазом бокал графина,
приобретаю разом бока дельфина,
лаковый блик-загар, недоступный людям...
Как бы понять, что завтра меня не будет?
Здесь зелены дворы и дары бесслёзны.
В душном витке жары — колдовские блёсны.
Дети играют в «стуки» и «третий лишний»,
моют в фонтане руки и просят вишни.
Плачет наф-наф, поверяя ведро соломы
неутолимой жаждой чужого дома,
но уловив обрядность гостеприимства,
вдруг постигает жадность свою и свинство.
Дом — это звук свирели вдали от рая.
Мы каждый год старели, не умирая,
но дозревая страстной душой Язона
до бытовых мытарств санитарной зоны.
Я возвращаю взгляд на песок аллеи,
где сувенирный ряд со следами клея
забарахлён, как память, вещами лета.
Бабочки льнут мощами на грудь скелету,
что в голубых лосинах и мятой кепке
шепчет на ухо сыну: «Потянем репку?»