И день, и ночь художник-модернист
работает безудержно и смело,
пока не пожелтеет первый лист
от злата, иссушающего тело.
В ходу экстаз и жирные мазки –
ваятель-лето пестует Ван Гога,
рука выводит звезды-завитки,
неистовствует лунная дорога,
подсолнухи, вздыхая тяжело,
под окнами качают головами,
а зрелище, что так их увлекло:
картофель уминаем едоками.
То вдруг окатит дождиком поля
по форме, как отрезанное ухо
грохочущая туча, что бурля,
в зигзагах утопает желтобрюхо.
А дней поток стремительно течет,
из сущего все соки выжимая,
светило парит, жарит и печет,
лиловый мозг природы размягчая.
И вот невозмутимый циферблат
уменьшился до лужи бирюзовой,
лишь вороньё не верует в распад,
кружа над полем стаей образцовой.
Непостоянство ж времени, часов
к невосполнимой привело утрате –
закрыло лето двери на засов
и видит сны, ворочаясь в кровати.
А следом та, что золотом щедра –
любимое дитя постмодерниста,
ведь осень – блеск иронии, игра,
натянутый канат эквилибриста
меж холодом и натиском жары,
стеной дождя и сухости всесильем;
сулит то пир, то происки хандры,
то нищенство и тлен за изобильем.
Шаг в сторону – и ты на миг в раю,
где луч красе березок рукоплещет,
еще один – в безрадостном краю –
светило перед облаком трепещет!
Игра теней, эклектицизм; эпох
гремучий сплав и тяга к эпатажу
взрывают мир, внося переполох,
среди дерев, взывая к саботажу.
Деревья же, как Элвисов толпа,
взращенная уорхоловской дланью
напротив модернистского столпа
поют хвалу свободе и желанью.
Демарш рождает красок легион:
волнующих, беспечных, утонченных,
а листьев разливающийся звон
так не похож на голос обреченных.
И всё же осень движется к концу,
грядет то удивительное время,
когда деревьям черное к лицу
на белом, поражающее в темя
любого, кто получит эту роль,
укутав кисть в заснеженную робу,
ваять картину маслом номер ноль,
потворствуя и цинику, и снобу.