Дома торчат, как порченые зубы в угрюмом грязно-сером городишке,
мужчины там безжалостны и грубы, у женщин не рождаются детишки.
Народу из доступных развлечений милее виды пыток изощрённых...
Не поднимая добрых глаз оленьих она жила, как белая ворона.
У местного почтенного прелата за крохи подрабатывала прачкой,
похоронив родителей и брата, помёрших от неведомой горячки.
Её семья — сверчок за ветхой печкой. Крылатая душа среди бескрылых
она жалела слабых и увечных. На пыточную площадь не ходила.
Девицу бы епископ не обидел, платочек ей совал ещё с порога.
С добром пришёл в сиротскую обитель, но рьяно отбивалась недотрога:
царапалась, в него швыряла миски, а после кочергой гнала из дому.
Пытался по-хорошему епископ. Теперь, конечно, будет по-плохому.
И власть, и голова даны прелату — состряпал дело ведьминское прытко.
Не захотела взять за ласки плату — помрёт в тюрьме, скорей всего под пыткой.
Воздастся всем и каждому по вере...
Никто и не подумал заступиться:
привычно людям врать и лицемерить, сочувствия не сыщешь и крупицы!
"Вестимо, ведьма," — страха нагнетая шептались горожане оживлённо...
Да разве приживётся в чёрной стае беспомощная белая ворона.
Её щипали добрые соседи, когда вели к тюремному подвалу.
Всё тщилась доказать: она не ведьма, и исступлённо крестик целовала.
Пытал он жертву лично, сняв сутану, но не успел натешиться епископ:
не досмотрела пьяная охрана — в седьмую ночь загрызли девку крысы...
Немыслимая, равных нет которой, и прежде не бывало никогда,
великая жара накрыла город. Во всех колодцах высохла вода.
Скот убегал, и улетали птицы. Давя друг друга люди мчались вон,
сгорая у невидимой границы, и каждый был на муки обречён...
Исчез проклятый город, словно не был, с ним сгинуло накопленное зло,
и ливнями беременное небо на землю ранним утром снизошло.