. . .
Меня вино не веселит,
и Дельвиг нежный мне не пишет,
осталось пенье аонид,
которое никто не слышит -
в холодном воздухе большом,
где листья юные мелькают,
и ходят тучи нагишом,
и кувырком собаки лают.
Но выше, выше - пустота:
не бойся ангелов паденья;
любая родина - не та,
любое пенье - наважденье.
И та, кого я так любил,
на миг умерила цветенье -
среди растений и светил
едва ли главное растенье.
. . .
Мы порою придаем значенье
суеверьям самым низкопробным.
Посуди, со Шмановым однажды
в городе Усолье мы стояли
во дворце культуры местечковой.
Только что закончился концерт,
зрители нас плавно обтекали.
Вдруг какая-то девчонка, пробегая,
нам всучила странные бумажки,
объяснив, что в них найдем мы правду
о себе, о том, чего нам надо.
Мы - что было делать? - развернули.
Шманов поглядел: "неутомимость".
"Точно, точно, это мне и надо" -
закричал он. Я с ним согласился.
Мне досталась "легкость", в тот же миг
я подумал: что за совпаденье? -
ведь таких и вовсе не бывает.
В тот же миг я понял, что о нас
кто-то думает и подает советы.
Мне бы легкости немного, и тогда…
Здравствуй, время черное и злое,
над тобою в небе пролетая,
я держусь за легкую надежду,
а одежда сыплется, как прах.
И на ветхих облаках надежно
я держусь за руку полубога,
а с земли неутомимый Шманов
мне кричит о творчестве своем.
. . .
Чем небеса таинственней и злее,
тем гребни туч острей и холоднее.
Сырых провалов розовая муть
нам предлагает что-то зачеркнуть.
Забудь меня и черновик забудь.
Останется сноровка беловая
да за окном веревка бельевая
с синицей, замирающей на ней
под трепом осени
и трепыханьем дней.
. . .
Невесомый рай и сад
лужи жар во все концы
он приснился - этот дождь
или не было меня?
Ух! Подпрыгнула душа,
и на шарике таком
дети в Англию летят.
Бух! И лопнула она.
***
Сезон обнаженья в искусстве –
ветвей, механизмов, корней.
Вот Ева стоит возле древа,
и мир одинок перед ней.
Стоит и торженственно смотрит,
как важно пикирует лист
простым треугольником света...
Прозрачна его нагота.
Где зреют плоды символизма?
Куда уплывают плоды,
когда мы трясем это древо
в случайной надежде пустой?..
* * *
Хитро, сложно, только не случайно
вырвется и выйдет ночевать
над твоею baby колыбелью,
над ручной железною строфой.
Если б не с тобою, то иначе
мне б судьба отмерила стишок
и другую песню неудачи,
хоть и на вершок.
Всё во мне перевернется снова,
всех я позову и назову,
даже тех, кто голоса живого
не подпустит в эту синеву.
Памяти Поплавского
Уходит на небо Борис Юлианыч,
Летят дирижабли тридцатого года,
И кажется, будто прошедшие за ночь
Дожди изменили состав кислорода.
Так жадно в разбавленном небе Парижа
Не рыбы, а рыбины жабрами дышат,
А ниже – прохожие музыку слышат,
Трубач с трубочистом выходят на крышу.
Вода проникает в строение света,
Смывает оранжевый цвет черепицы,
Лети, мой корабль, подгоняемый ветром,
Хотя тебе некуда торопиться.
* * *
1
Я очарован лирикой воздушной,
натянутой
в дуге небес окружной.
Приятно слушать воздух наверху,
его лирическую чепуху.
Его мистические излиянья.
Недаром безнадежное сиянье
рассыпано нежадною рукой
над ржавою промерзшею рекой...
Вот так мы с этой жизнью расстаемся,
но с нею, расставаясь, остаемся.
Вот так из уплотнений чепухи
слагаются разумные стихи
взахлеб и в безвоздушном нетерпенье –
сипенье, скрип и пенье,
пенье,
пенье...
2
...всей мощью связок и развязок.
Но что мы можем доказать?
Пусть жалкий звук, открывший небо,
царапает безвольный слух –
ему вольно одушевляться.
Валяй, я говорю, а сам
сижу меж стариков безумных,
сужу, о чем судить нельзя,
и хорошо, что непонятен
ни им, ни небу, ни себе...
* * *
Бурятки поправляют прядки
от гастронома в двух шагах,
на ослепительных руках
сияют белые перчатки.
Играют листья в беспорядке
на просветленных деревах.
Превозмогая гул небес,
листва шумит и смотрит в лес,
мигая, двигаясь, струясь,
а где-то рядом я стою,
дивясь тому, как с миром связь
вскружила голову мою.
***
.
Когда по городу проходишь просто так -
На вызов воздуха, без вызова и драмы,
Любая мелочь и приятна и пуста...
Уже река принадлежит искусству,
И облака уносятся, куда нам
Не по пути - за перевал моста.
Я позвоню тебе из саксофона,
Я посмотрю в глаза определенно -
Такая ты немыслимая дама.
За перевалом двадцати пяти
Открытого пейзажа не найти,
Но вместе с тем - вот я уже и дома.
Жизнь тянется, и я вхожу во вкус,
Я медленно гармонии учусь,
Той, что опаснее огня, но слаще дыма.
А если через Шпиль необходимо
Пройти на одиноких парусах,
Я падаю, но, слава Богу, мимо.
И голубые мальчики в глазах...
.
В субботу на субботник - свят
обычай страсти и отваги.
Вхожу в засаду, а не в сад -
повсюду девы-работяги.
И песни в воздухе висят.
Пустые ночи надо мной.
Дряхлеет город деревянный.
Тот, что, в затмении, весной
вспотел, поплыл и, точно пьяный,
встречает каждый выходной.
По лестницам гуляет луч,
бежит по вывескам и крышам,
но на бороздках горних круч
один лишь ход печали слышен,
затем что дух ее текуч.
С небесной ясностью, гляди,
выходят, напевая, девы,
встают работы посреди
и с неизбежностью припева
грусть отнимают от груди.
.
Я хочу создать озерную школу
И мотаться чайкою над Байкалом
С поэтическою лозою в клюве…
Синева гудит, как орган фальшивый.
Голова гудит, но чуть-чуть поменьше.
Мы идем с товарищем из Листвянки.
Вся листва, как водится, облетела,
Облетели горы, дома и пристань,
Голый воздух - вот все, что у нас осталось.
Мы оденем его и возьмем с собою.
Мы оденем листьями и цветами
Край пейзажа, выгнувшийся за нами…
.
Русалка в эфире на птичьих правах,
тем более - осень на всех островах.
Но щебет в холодном эфире дневном
становится розой, узором, окном.
В сияющих водах ты долго плыла,
на камень садилась и водку пила.
Пока все желтело, хладело без слов,
и форму вещей принимала любовь.
Куда полетим из русалочьих гнезд,
с байкальских насестов, нагретых берез?
На юг? - так и быть, - горизонт наклоня,
и легкость твоя наполняет меня -
под шум одинокой далекой земли
и неба, в которое рыбы ушли.
.
Я знаю, что все не запомню:
И нежность, и слабость, и тьму,
Мотив, от небес устремленный,
И голос, вредящий ему.
Останется именно голос,
В котором разыграны врозь
И что не сбылось и распалось,
И то, что навеки сбылось.
.
Хотели Амстердам, но нету Амстердама,
есть пиво "Амстердам", и небо, и река,
московские понты и областная драма,
и то, чего уж нет, -
все это есть пока.
Легли в культурный слой, в намоленную воду,
по детской прихоти качающую нас,
затем что не снести, как тает год от году
провинциальной музыки запас.
.
В клубах вонючего "эLэMа"
на диких берегах Илима
особенно черна Вселенна,
особенно необозрима.
Мне страшно, и светло, и зябко,
но я с судьбой играю честно,
что на обрыве ночи зыбкой
стоит пристрастно и отвесно.
Кто дал мне родину такую,
как с ней, хоть сдуру, примириться? -
раз звезды пашут вхолостую
с немыслимой своей границы -
ища не правды - оправданья,
а это и смешно, и мало.
И осекается дыханье,
и жизнь течет куда попало.
.
И я здесь был…
И я любил…
Шу-шу и камыши,
утопленные по уши
в топленых и теплых сумерках.
И именно что стоны на скамейке…
По мне так - вспомнить значит повторить.
И я здесь пил…
Я заходил в кафе,
где смотрят сквозь тебя
ухоженные женщины
и дети -
любители тоскливой "кока-колы",
и барменша как бандерша с Одессы.
Пропустишь сто, и мир уже другой,
и вы с ним совпадаете как будто
по ритму страсти,
заданному свыше.
И я гулял…
Когда сносили Шпиль, мужчины плакали,
а женщины крепились.
Неубедительно. Так возносился царь
эмблемой нерушимой власти мертвых
над временем…
И я здесь вел досужий разговор
о Бахусе, о логосе, о сексе.
Но чем все кончилось?
Побегом, пораженьем?
Не знаю. Важно то, что я здесь был…
***
***
Панорама с выходом на Шпиль,
Яблока застенчивый румянец,
Снежные и золотые дни.
Много мёду в сотах и сетях,
Музыка теснится на ветвях,
И река задумчиво дымится.
Город, город – выгоревший сад,
Где проходит юноша в пальто,
Улицу и мир не узнавая.
И на полдороги отцветая,
Снег пережидает снегопад.
***
Живем, как в затонувшем Петербурге,
мужские качества природы наблюдая.
У хвойных водорослей,
у руин березовых.
Но духи узкоглазы,
а ангелы глупы – вот и отличье.
Географические развлеченья
нам не изведать, не пройти вдвоем
по улицам духовным и прозрачным,
где жмутся к небу умные дома
летучею грядой,
по всем статьям
ровесники лирическим высотам.
***
Город несъедобных пирожков
я назначил жертвою стихов;
тяжесть, ржавость, дерево его –
сон его, как худший сын его.
Потому что мне тут места нет
и иллюзий нет на сей предмет.
Я меняю пиво на портвейн,
сон на разум, прозу на стихи,
потому что голубых кровей
ветви и деревья их легки,
облетая осенью на звук
птичек, улетающих на юг.
***
ты ли жил, провинциал, у моря,
гул которого пропитывал, священный,
бочки омулевые по швам,
легкие увёртливые лодки?
ты ли сквозь египетскую тьму,
мальчик заспиртованный, глазел
в окна, как чудовище из банки?
ты ли подбирал на берегу
мрамор, содрогавшийся от ветра,
и тесал его, и согревал,
и у мёртвых туч просил совета?
Эрос пел, Танатос дул в трубу,
время жаловаться на судьбу
или опускаться в глубину,
только я, перекрестив волну,
в бочке замурованный, плыву
и расту в длину и в ширину.
***
Слезоточивый Вордсворт,
Кольридж бедный,
Китс юноша,
зачем вы у природы
так много взяли для неё же? Ей,
всего вернее, это безразлично.
Узор на крыльях и узор на вазе -
всё суть узоры, а душа - чиста,
а зелень зелена, река спокойна,
цветы благоухают, и святой,
о святости своей не знающий, -
прекрасен,
а знающий о святости - не свят.
Свет падает на лучшие страницы,
узоры сумерек держа на поводке...
Баратынский
Надо ли ехать в Неаполь, чтоб умереть?
Ангел-хранитель забылся, любуясь пейзажем;
скажем себе: это славная смерть,
и на свободное место, как сфинксы, приляжем.
Резвое солнце скрывается в розовой влаге,
в мыльном закате полощутся пыльные флаги.
Случай ужасный, помноженный на провиденье...
Север по-прежнему гол, никуда не пригоден,
путь до того развезло, что ни барин не едет,
ни крокодил не бежит,
рыба на дрожках не скачет.
Тучи ли прах отряхают?..
На сжатые нивы
и долы долгой зимы
опускаются сны,
в рождении мрака
из недр поэтической школы
участвует снежный прибой.
А мрак золотой, голубой...
***
Семёнов не пишет давно
Семёнов наш Рембо
и музыка Глюка
танцует на лестнице
приветствуя его
где рабочие этих мест
филомелы пустых небес?
на вокзале верней всего –
свист используют как насест
это звезды приняв на грудь
отправляются в дальний путь
это время гремя идет
электричка замедлит ход
вероятно белый как соль
на Усолье ложится снег
тополь в вымершей мастерской
отправляется на ночлег
Близнецы
Я сидел на Сквере с бутылкой пива,
Сочинял стихи и смотрел на женщин,
И фонтан шумел, как сама природа.
Я стоял в приёмной простого слова,
И простого чувства, и чистой речи,
Все метафоры, девушка, вас не стоят.
Но она смотрела куда-то мимо,
Ей навстречу шла не она, другая,
Но совсем такая же, как две капли.
Они шли навстречу и улыбались,
Они шли друг к другу и повторялись,
И поверхность зеркала колебали.
И они, наверно, вошли друг в друга,
И прошли насквозь, это было мило,
И предметы снова стали собою.
У фонтана пряди. Гуляют люди.
В ожиданье самой нелепой встречи
Я могу представить, как смотрит вечер
Сквозь пустую раму моих иллюзий.
***
Мне хорошо средь мертвых латинян,
Я нынче тоже описать сумею
Качающийся виноградный лес,
Сосуд с вином, гекзаметром обвитый.
Живых не нужно - споры, перепалки,
Едва ль уместные между богами;
Забудем распри, выпимши уснем,
А где проснемся, там уж нас не будет.
Как здорово! - красивая земля.
Землячки урожай роскошный собирают
И улыбаются неведомо кому,
А мертвый Эрос дремлет под скирдою.
Пусть ходит серп, от нас прибытку нет,
Мы только реагируем на свет
И в такт мирам качаем головою...
***
посв. Усть-Илимску
Туманы севера – весёлые туманы,
сквозь ваш бесцветный гнёт
я вижу, небо в кружке оловянной
ко мне плывёт.
О город, заражённый белокровьем,
не мы приехали, дела нас привели,
и, словно листья, бросили на кровли,
и, как траву весной, сожгли.
Дымы весёлые, мы носимся повсюду,
где место только для других,
сдаём бутылки, празднуем простуду
и щиплем девушек нагих.
Куда бегут гостиничные воды?
Чего нам уготовил рок:
глоток неутоляющей свободы,
иль пива тёплого глоток?
***
Птицы напевают тихо,
громче напевает память,
только памятью усердной я себя не обману;
с тлением соединившись
и припав к земле устами,
повторяю, как убитый:
"мне б хотелось петь и плыть".
Дерево шумит листами,
Бог деревьями своими,
мы меняемся местами с отражением в реке,
и, как память, прорастая
из земли неумолимой,
я шепчу, не умолкая,
с бабочкой на языке.
* * *
Повторы делают прочней
неповторимое.
Повторы неизбежны,
когда, нагие, в тишине вещей
стоим мы и друг друга изучаем,
как толкователь рукопись,
как бабочку Набоков-энтомолог,
живущий – звук,
и мёртвый – тишину…
Ты – женщина, ты – мой самоповтор,
а я – мужчина, фиговый листок
я дереву в наследство оставляю,
науке – мозг, отсутствию – слова,
но никому – что чувствую, когда
они приходят или ты приходишь…
***
* * *
Кто бы я был, видя город насквозь?
Провинциальная в воздухе сырость;
детская спесь, пролетарская злость —
всё покачнулось, смешалось, сместилось…
Злая, худая, в дырявый рукав
лезет погреться разутая ветка.
Я изучаю ветвистый устав,
крапчатый перечень жуткого века.
Что я беру у наставших времен?
Список судов, каталог прибамбасов,
сборник шумов, набежавших имен,
трах Тинто Брасса,
бум-бум контрабаса,
всё, что становится явью и тьмой
и возвращается через мгновенье
первой волной и последней волной
сопротивления как просветленья
меж притяженья тяжёлых домов,
лёгких витрин неживых магазинов,
будешь со мной — если будешь со мной.
Всё переделаю и отодвину,
как эти ветки, их тени, узор,
ставший пустым в аллегории лета,
чья панорама легка на обзор,
но не дает “на сегодня” билета.
* * *
…хотя бы и в тайгу.
Но я охрипну в ней,
сзывая петь в кругу
муз родины моей.
Как тучи комаров,
они летят на глас,
но только что им кровь,
забывшаяся в нас?
Под перебор такой
легко с ума сойти
в открытой мастерской,
разрушенной почти.
Унылый сонный гул
развинчен и раздут,
покуда по снегу
лыжни не проведут.
Кусали, а не жгли,
не пили кровь с руки
кривые бражницы,
пустые мотыльки…
* * *
Моя задача усложнилась. Но
я понял только, что у слова “небо”
достаточно пристрастий, а у слова
“бессмертие” нет жизни ни одной.
Я мелочь выгребаю из кармана
торжественно. Я хорошо пою
без примененья лиры, без обмана.
Но в пенье недостаточно огня,
и есть любовь отдельно от меня.
Отдельный дом с его льняным теплом,
куда меня с моим теплом не звали,
да было бы невпроворот печали,
чтоб раствориться в небе выпускном.
Песня в бутылке
Ни боги на трапезу, ни богини на ложе
тебя не возьмут,
уверяет Вергилий, но очень хотелось
любить в наготе их — и землю, и женщин, и души.
Зачем это людям, зачем — притворяться немыми
и песню в бутылке хранить с этикеткою “очень опасно”?
Вергилий, я пленник, но можешь не верить. О море
я думаю, как о любимой, которую бык увлекает.
(Мы все европейцы, с закатом на влажной подкладке).
Куда ты плывёшь? Эти волны тебя не желают.
Останься, ведь море со мною остаться не может.
Сколь многие вещи лишаются веса, сколь часто
и души лишаются тела, но всё же из света
моя за твоей улететь не способна, а после
тем более, видишь ли, смерть обучает забвенью.
Поэтому, выйдя на берег, я брошу бутылку,
поэтому ты на песке забываешь заколку.
Вергилий, веди нас. Я тоже, куда нам, не знаю,
слова повторяю, а думаю, что заклинанье.
* * *
Команда под названием “Зубило”
об обороне начисто забыла,
команда “Шайба” сто голов забила
и просто потеряла интерес.
Так ты в прицел идешь среди прохожих
простых и скромных, на тебя похожих,
идешь на бис с улыбкой чернокожих,
мучитель депрессивных поэтесс.
Белеют зубы, но бледнеет разум,
выкладывай уж сразу правду разом,
и женщину не распаляй оргазмом,
которой жизнь по сути прожита.
Ни ты, никто не виноваты в этом,
не мучь себя вопросом без ответа,
а лучше удовольствуйся просветом
или займи свободные места
меж публики, которая виновна
лишь в том, что кровехладно-хладнокровна,
но с интересом взглянет, безусловно,
на ужас отступленья твоего.
Увидит в нём поля, леса, равнины,
родные лица и чужие спины,
роддом, всю жизнь, больничные перины,
а дальше (В. Шекспир),
а дальше — ничего.
* * *
Янышеву
Евтерпе невтерпёж. На пиво хватит.
Зима бывает кстати и некстати,
она стоит в дверях,
как воспитатель.
У кстати наступающей зимы
свои овраги и свои холмы.
Мы это тоже поняли с тобою
челом возвышенным,
больною головою.
Конечно, если мы — взаправду мы,
а не стена с налётом желтизны,
снега, летящие с обратной стороны
луны и солнца, взятого взаймы,
и холод, заходящий со спины.
Я ничему уже не верю, друг —
флейтисткам ласковым
и столько же стервозным,
сугробам, вырастающим вокруг,
делам и поворотам звёздным.
Давай-ка выйдем,
прыти нужен воздух.
Быть между быта:
никогда не поздно —
быть между прозы.
Иркутск
Город несъедобных пирожков
я назначил жертвою стихов;
тяжесть, ржавость, выжженость его —
сон его, как худший сын его.
Потому что мне тут места нет
и иллюзий нет на сей предмет.
Где-то продают еще портвейн,
чайки спят по берегам реки.
И деревья голубых кровей
вслед тебе кивают, остряки.
Ты его обжил и пережил…
Хоронил, шатался меж могил.
Ты и сам лежишь в его земле,
догадайся, где и почему.
Рюмки бил, и белены белей
сочинял в пандан стихи ему.
Ну а он глядел через плечо
и прочёл, уверен, что прочёл
***
* * *
Кто вы, рембрандтовы девы?
Под шагами милой тени
Не шатаются ступени.
Мглой окутаны колени.
И чего же делать с ними?
Так куда ж вы? Дальше, дальше...
“Где земля с землей сравнима
И зима зимы не старше”.
В такт теням плеская, руки
Только полночь и заполнят;
И по скуке, и по скуке
Мячик выпрыгнет из комнат.
РИЭЛТОР
Гений зрения, не покидай.
Это “серая” ветка.
Мы умчимся по ней в замечательный край.
Только там (так и знай!)
лучезарен рассвет, наливается чай,
голубь просится в руки — только встречай,
за стеной у соседа всегда первомай,
а хохлушка-соседка
смолит сигаретки
в коридоре, кокетка.
И встают этажи,
где могли бы мы жи...
...ть. И смотреть:
у ворот что-то дворник метет,
солит, молится,
долгую песню поет.
* * *
Приходит медленно в движенье
листвы шумящей и густой
кружащееся окруженье
и блика терпкого настой.
И потому душа — для шума,
а речь тебе посвящена —
та, что разумна, но не думай,
что ты понять меня должна.
Достаточно уже усилья.
Мутна луженая вода,
забита тополиной пылью
всегда, любой отсчет ведя.
Она качается, слепая,
под небом, белым со спины,
и в отражение трамвая
прохожие погружены.
* * *
Что делать осенью в растущей темноте?
Куда среди зимы поставить ногу?
Приходит снег, а мы не ждем гостей.
Пух эмпирей редеет понемногу.
Взлетишь, остря, а рухнешь — матерясь.
Невесело в пудовом переплете.
На небе звезды. Только с ними связь
потеряна. И Шпиль стоит на взлете.
От берега, от выкрика, от нас...
Ребятки в пидорках и в шарфиках бурятки,
Не плачьте, даже в этот грозный час
Всё в стройном, неумышленном порядке:
Трамваи так же стерегут углы,
Скрипит костяк расшатанного стула,
Всё так же: “приготовилися, пли...”
Ну, приготовились. Ну, вот оно подуло.
***
Памяти А. Кобенкова
1.
“Ты” –
носил,;это то, что я вы
нечего больше сказать.
Остается вымысел,
раскадрованная тетрадь.
Значки,
запятые,
пунктиры,
тире,
Мрак в сужающейся квартире,
Распахнутой настежь земле.
Это – первая жажда звонка,
смерть страшна, как близка.
Долгий выбор венка.
Неработающая строка,
чтобы бросить издалека
бессмысленное “пока”.
2.
Это проза. А в прозе
говорят на своем.
Вся роса и все слезы –
пустота под стеклом
циферблатного права
под блатной интерес,
чтобы слева направо
расходился надрез…
* * *
Каплет с крана. Долбит…
А. Тимченов
Время заканчивается не всегда со зла,
но заканчивается обязательно.
Это мы вынесли в трех зеркалах,
что разбили с нашим приятелем.
Этот приятель был глух, слеп,
пьян, то есть в лучшем виде,
он был последним из тех,
кто “не такое” видел.
Эхо смерти – кранный всхлип,
НеПьющаяся вода,
Но кто сказал, что ты возник
да!;оттуда и досю
До опустошения,
желтизны луча,
принесшего в воскресенье
дать подышать.
С труппой теней под манишкой:
суслик и кто-то черный…
Это разум или уже не разум?
“А ты соберешь нас разве?
Нас и там-то, как грязи.
как мошкары на празднике…”
Спирт, разведенный краской.
Растянутое “сейчас”.
Ярмарки, сны, “Алкоголи” –
Работает все, что вкололи.
Если свет погас.
* * *
Поэзия –
единственная связь между этим миром и тем,
более прямой дороги не существует.
Начиняется грифель, а затем
появляется тот, кто кощунствует –
дает прикурить и на спичку дует.
Но я слышу залетейские ваши слова,
хор и шорох строф – остальное враки –
как агонию волшебства,
распустившегося во мраке.
Детское
Это вТорчество мое,
благодати не лишенное вовсе –
лицом не отсюда.
Никогда я о читателе не думал.
Говорю – ну: как бы, между прочим…
Говорю, мол, продолжается лето:
выгул запаха и цвета.
Продолжается объяснененье
Черте-с кем, но с кем-то важным.
Он глядит и не понимает:
“Ты не траться, а заработай.
Смени рубашку и смени ботинки,
разберись, что такое мода,
журналы “Веселые картинки”
пора отдать племянникам из народа.
Ты такой же, как все,
и не надо из себя строить!
подумай лучше о том, как жену пристроить”.
Я иду понурый, неинтересный
и пою свою любимую песню.
От нее, как в сказке, все оживает.
И гремят, как консервные банки, на поворотах красивые красные трамваи.
* * *
Янышеву как Ташкенту
Возьми за беспамятство город,
Старушечий сумрак в углу,
Светящийся нерв разговора,
Солому, слюну и смолу.
Весна наступает мазками,
Пульсируя все горячей,
Так вязью сквозь вязкую память
Сочится точильщик-ручей.
Коробится воспоминанье,
И краска вспухает, сочна,
Я все отдаю за незнанье,
За запахи детского сна,
За преданный рокот арыка
В каком-то другом измере…,
Примеривший обморок мрака
По этой блаженной поре.
* * *
Вадику Муратханову
Футбольное братство бессмертно,
как бессмертен Сэсэсээр,
опаляющий воздух Ташкента,
что сюда влажный голос простер.
-------------------------------------
Между строк:
трудно быть человеком,
разрываясь меж этим и тем,
быть ребенком любимого века,
отложенного насовсем,
отличать свою правду от прочих,
говорить, как не говорят;
обреченный на выход досрочно,
вспоминать пионеротряд.
------------------------------------
Выходили при первом слове,
а потом гоняли до темноты;
И глаголы летали внове
высшей речи, а не понты.
Мы решили свою задачу,
мы сыграли в свою игру,
открываясь на пас незрячий
в отступающую жару
под отчаянный крик: беру!
Здесь срубали! А поутру
отводили курить к костру.
Типа: счет ничего не значит.
***
Кто выдумал это старушечье лето,
где гулконемой одуванчик цветёт
и лезет в глаза и дышать не даёт?
Кто выдумал с лёту дыру и заплату?
Что чувствует он? — каждый шорох, движенье,
цветенье природы и приумноженье
таких же, как он, набирающих сок,
чьи слёзы — вода. А вода дождевая —
обозная, грозная и гроздевая…
Когда бы ты сжился, когда бы ты смог…
Кто выдумал дату, билет до обратно?
По горлу захлёстом скользит перелёт.
Кто выдумал дату, дурную примету:
чтоб пущен был злой одуванчик в расход,
рассеян по свету?..
* *
*
Ни буфета, ни магазина;
Перевёрнутый человек.
Отливающие бензином
Забольничные вены рек
Чередой оглушают память
И воронкой уходят вспять.
Сумасшедшая меж рядами
Подошла застелить кровать.
Смерть имея в виду, родная,
Мы имеем в виду и снег.
Эта черная муть сырая
Перебеливает четверг,
Слыша музыку под руками,
Разбивается об стекло.
Только радио между нами,
Как растение, проросло.
Чифирну. Дам конфету. Слушай
Пенье слабых небесных сил.
Дым тягуч. Это просто случай,
Что не брился и не курил,
Отвлекался на что попало
И читал по складам твой бред,
Зарывался под одеяло,
Чтоб избавиться от примет.
Но в тебе я другую видел —
Ту, обжившую коридор,
Что, жалея, желает выйти
Этой жалости на простор.
Боль больнее чужой, а злоба —
Как роса на цветах, и пусть
Ты в словах заблудилась, чтобы
Знать безумие наизусть.
И тебе коридор не тесен,
И подругам твоим в рванье.
Если скажешь, что день чудесен,
Сколько верного во вранье.
Будем все хороши и благи.
Не гуляй промеж ребер, снег.
Ну а я что? Кусок бумаги,
Перевёрнутый человек.
Психея
Психея-бабочка узоры перечтёт,
Случайно их перебирая,
Сличая крыльями прохладными, но вот
Уже за ней спешит другая.
Какая драма здесь, какая суета,
Какой порок необъяснимый,
Что эта та — почти уже не та:
Размыт и скошен первый снимок.
Держи фасон, а грешница-земля,
Венок свивая, развивая,
Укрытье даст. Но комната не зря
Стоит пустая, неживая.
Всё по углам и гнусно и темно,
Насельница устала и сердита,
И злой Амур опять идёт в кино
На фильм про нового бандита.
Дачи
Свежая наволочка пахнет махрой папиросной.
Глотаешь воздух, как рассол огуречный.
Гуляешь зарослями с девочкой-переростком.
Это надел соседа. Этот — мёртвый и поперечный.
Мальчика от девочки отличать не умеешь —
пи-пи приспичит: сидя — она и ты, это высшая солидарность.
Звать, как ее, не знаешь. Полиной, Калиной, Рябиной…
А под окошком немец, а за окошком месяц.
Что-то, наверно, есть в том, что мы ниже, глуше,
нас поставили в очередь, прикололи иголкою
бабочкины крылья,
выдали номерки — мамочкины,
но в темноте по уши
мятною зеленью, словно родных, укрыли.
* *
*
Анатолию Кобенкову
Обернуться — не значит вернуть
Ту же улицу, Тихвинку, рюмку,
Жало Шпиля, пронзавшее грудь,
Отворявшее кровь недоумку.
Будет Толя, и он объяснит,
Что и как я рассыпал на взлёте
Возлежавших со мной аонид —
Колким бисером на обороте…
* *
*
То, что мы не сумели, про то не сказали.
А тяжелая муза со свитком в руке
Стала мутной звездой подмосковной печали
И мелькает, мельчает, двоится в реке.
Так слова к нам текут через брошенный воздух,
Оставляющий право держаться минут,
Что короче других, за которые роздан
Бескорыстной любви неоплаченный труд.
Есть проточная проза, прозрачная проза,
И тяжелая ветка, и слабость её,
Зарастающий сад, где пока что не поздно
Всё списать на везенье и зренье свое.
***
* * *
Перезваниваются трамваи, к черту летят болты
Сочленения улиц; перекрестки, как голубятни,
Отвечай самому себе, что здесь делаешь ты?
И вернешься обратно? Куда я вернусь обратно?
Я поставлен в очередь миллионов твоих бомжей,
Гастарбайтер почетный, чужак, отрепье; отчизна.
Что я могу, если не смог уже?
Что еще нужно смерти, что мне оставить жизни?
Всё болтовня, красивости, правда она – лишь в том:
Заговор наш сорвался. Просто заговорились…
В парках, кафе, на поминках ли, на лито,
Рот разевая, каждый почем-то вырос.
Переговоры ветра, вышедшего крылом
В ветер ответный, бьющий тебя с размаха,
Больно, но этой кровью я поливаю том –
Это уже не важно: Бабеля. Пастернака.
* * *
…и настольную лампу купить
приживалку застольного быта
по углам пересадками жить
может прошлое будет забыто
что ему – не играть в палачи
праху то что восстало из праха
остается склоняться в ночи
над устройством телесного страха
это в Толину дудочку дуть
это Ленка, Марина, Наташа
перекличка заезженный путь
где похоже но глуше но старше
* * *
Нас любят крашеные скамейки,
Облиты летом зеленым цветом,
Трава нас любит, копя с рассветом
Росу, не стоящую копейки –
Набор жемчужный, и в каждой капле
По звуку Фет на двоих оставил….
Но нежность косит детей, не так ли –
Пониже Бога, повыше правил?
Мы там остались и там погибли
И если живы, но если живы,
Чего мы стоим, пройдя отрывок
Не так, как знали и как могли бы?..
* * *
Я облакам не ровня –
Небо не терпит скачек.
Слово не много значит,
Переходя в сегодня.
Это одна витрина:
Лестницы, перебои
Сердца, что в перегоне
Не дорастет до Крыма,
До корешей и юга,
Моря, без половины
Черного, чья равнина
Девственна, как подруга,
Вставшая среди ночи
Выйти на скользкий берег.
Кто же тебе поверит
Или понять захочет?
* * *
Как будто выходишь в окно,
Как будто бросаешься с крыши…
Деревья стоят заодно,
И голос отчетливо слышен
Твой женский и детский. Смотри,
Пространство бессвязно, беззвездно,
Недаром так горек внутри
Осенний запаянный воздух.
Погибнув, исчезнув, мерцай,
Плати виноватому зренью
Живой фотовспышкой лица,
Листа, что сожжен по прочтеньи.
* * *
Не ангел бледный, не зарница!..
М. Шехтер
Праведник, яко фюникс, процвете…
У кинотеатра “Чайка” мы иногда встречались,
Мы изучали город, а то – в который раз
Под грохот кинофильма киряли и шептались,
И Валя Терешкова оберегала нас.
Мой пролетарский ангел, приди ко мне обратно,
Над тополиным пухом, скользящим по земле,
Черкни хоть грузной тенью, и я единым духом
Перегорю, как феникс, и процвету в золе.
А в космосе не лучше, чем по земному счету,
Где души так же шпарит божественным огнем.
Спасибо за улыбку, за звездную работу,
И этот сон безбожный, и новый сон о нем.
СЕВЕР
прорастает трава подбородок синюшного лета
это время я знаю сивушное дачники сушь комары
девять месяцев мы бесталанно зиме прослужили
ни наколок тебе и ни плеч загорелых ни ляжек
только долгих холмов полукружья
одежд черепашья броня
иероглифы черные места внакладку всё голо
голый поезд проскачет и станет проверенной тьмой
так вдохнем полной грудью витки истерической пыли
и распашем споем пропотеем на досках сырых
вспоминая одну на поселок всего проститутку
что не ляжет с заезжим погреться и даже в мороз
дров душистых в остывшую печь не подбросит
ГОРКА
1.
Разбор полетов, голоса с разбегом,
но голуби сливаются со снегом,
но так же обтекаема аптека
с сиреневым окном для человека.
(Кафешный рай, когда копейки есть,
когда у девушек колечки узкоглазы.)
И фонари безглазы по ночам.
Легко ли дожидаться тут трамвая,
тебя через пространство обнимая,
глядящую на ночь из-за плеча…
Охрипший “Вог” под паутиной трещин.
Сугробы сыпались в рукав.
В квадраты окон смазанные вещи
Глядели молча, шторы приподняв.
2.
Он красный, страшный – не дадут трамвая.
Стеклянной музыкой предзимнею играя,
(играя ли ее, играя ей),
Ужель взорвется пиршество огней?
Нам кажется игрушечным саней разбег,
и колбу наполняет черный снег.
***
Ночь продолжается.
Звезды горят.
Не о тебе не тебе
говорят.
Звезды молчат,
и молчат кобели,
суки земли,
все собаки земли.
Над Переделкино
тишина.
Даже машина,
и та не слышна.
Над поселением
воздух так хрупок,
что преступление —
звяканье рюмок.
Спать в полшестого?
Пойти погулять?
Книгу Шестова
перечитать?
Звезды сбиваются,
чуть что: Тют-
чев...
***
Радищев
Короткая поэма
Из недр густейшей мглы, смертообразна сна…
Р.
1.
Славянка ли, любить умевшая,
Мне эту долю нагадала,
Или чингизка сумасшедшая,
Живущая на два подвала,
В бреду похмельном нашептала?..
Над поселеньем свет сиреневый
Горит такими же огнями,
Но сколько время ни разменивай,
Мы не сойдемся временами.
Землею разве что под нами.
Что, Стернов пасынок, ты видывал:
Крестьян с улыбкою щербатой,
Заездивший свой путь до выбоин,
К чинам от пажеского штата,
Бессмысленный, замысловатый?
Ты цвет российской уголовщины,
А дело все-таки пропащее.
Гляди теперь, как зреют овощи
И женщины плодоносящие,
Слезами к небу обращенные.
Подбитых в силе тащат волоком,
Когда идут на них облавою.
Живи не воздухом, а — продыхом,
И да продлится над державою
Снег, догорающий за воротом.
2.
На месте пробелов темноты.
Будь проклят дурак-беллетрист,
Оттуда наставивший ноты,
Где вьюг высверляется свист.
Кого я обманывал словом?
Каким просвещеньем грозил
Пространству, которое кровом,
Бескровный, вообразил
И тут же одумался? Боже,
Твой космос страшней моего,
Мой выстужен весь, уничтожен,
Да он и достоин того.
Зачем же домысливать ужас,
Углы, где хозяйствует мгла,
Вывертывать чернью наружу
И прозой скоблить добела?
3.
Не добили, и то слава богу.
А добили бы — может, не мне
Выпал чет выходить на дорогу…
Перспектива открыта вполне.
Белизною всеобщей больничной
Славен этот обложенный край,
А не модой твоей заграничной
За царицын крещеный раздрай
Выяснять отношения с небом,
Под которым, нехоженым, тут
Все спасаются водкой и хлебом
И острожные песни жуют.
4.
Ы — Ылым, толкающее в грудь.
Вот твой сон — ворочайся, скрипи.
Долгий санный след не позабудь,
Ледяною коркою скрепи.
Что еще? От оспы прививай,
Мертвым устанавливай черед.
Для того играют в “каравай”,
Чтоб легко медведи шли в народ,
Чтобы танцевали на цепи,
В дудку из могилы пел мертвец.
Это сон, — ударили, терпи;
Литеры разбрызганы вконец.
5.
Культурный слой, удобренный тобой,
Поверх закидан комьями, камнями,
Опухшим снегом, редкою землей.
А сверху — сверху утрамбован нами,
Чтоб не пробился никакой травой,
Деревьями, теченьями, ручьями.
И памяти наставник отставной
Не околдован бабкиными снами,
А тихо принимает жребий свой,
Ложится в землю запросто с дровами,
И все же светит, лечится, больной,
Сквозь черноту — чернилами, червями.
6.
Этот Овидий… Сюда бы его заслать,
Выпустить на мороз и говорить заставить
Темной латынью. Вольность везде видать,
И далеко видать, где не видать заставы.
В свиток свернется на огоньке тетрадь.
Ради цепной, цепкой своей державы
Можно молиться, крестик нательный ржавый
Жадной рукою можно покрепче сжать.
Или пробить, как полынью, окно;
Доброму барину выдан патент проехать
В дом ледяной, стало быть, суждено
Под шепоток крестьян, щелкание орехов
Или под волчий вой пешней нащупать дно.
Слово вопит, тонет в тайге, как эхо.
Нижнеилимск, 2008-2009
Мы посеяны скопом, а вышло расти где придётся.
Отыскать посложнее, чем бросить, задуть, потерять.
Но в движенье любом эта жилка мерцает и бьётся —
Бывшей жизни, погасшей, на веру прижитой опять.
Занавеска гуляет, и море гуляет с наскока,
Там, где память оглохла, — другой начинается звук.
Или просто прибой, и ни вздоха тебе, ни упрёка.
Только дамы в панамах и песня про солнечный круг.
* *
Я тогда — так начинается проза —
Сторожил больницу, морг, поликлинику и гаражи.
Девочка называла меня Серёжей.
Принимала за папу, а я не был папой ей.
Профуры с инфекционного кричали:
“Ещё раз будешь с ней по больничному корпусу
гулять, всё расскажем директору, твою мать”.
А я всего-то с односложной девочкой гулял,
Чертившей и царапавшей на обоях
И в журнале с записями посещений.
Хорошо Серёже, хотя он гад,
Безымянной дочке, бездомной маме,
Значит, время пишет нас наугад
Каракулями, никакими не вензелями.
.......................................
А когда уже будет нечего рассказывать,
не станет директора, меня, Серёжи,
профуры с инфекции дожуют свои пряники,
заржавеют в гаражах КамАЗы,
кто подойдёт, чтобы взять нас на руки?
* *
*
Слово последнее —
Чтобы кружить и шлёпать,
Разрешать себе вольности,
То есть клепать и лапать…
Может, и так,
А вернее всего оно
Будет один лишь шёпот.
Кто его там услышит, приметит
Исподтишка?
Есть бормотание, тень, сон попутчика,
Стрёкот —
Феня кузнечика…
Но, разогнувшись, травинка ему ответит.
Лена
Пятку целую, откуда струится свет,
Коленную чашечку — нежную, грозную
(прыгает звон монет).
Женщина изнутри как винограда гроздь —
Мёртвая ли, живая — видно её насквозь.
Ей от меня ничего не надо: “За мостик тот посмотри” —
Или: “Пройдёмся по набережной”.
Зажигаются фонари, и через три
Квартала ты понимаешь, что
Газовый гомон фонарщиков был — химера, моргана, ничто,
В жалком своём пальто,
В полуприкиде: надо же: корабли
Тонут….
Это бубенчик, венчик невесты божьей, огня, земли…
* *
*
Ты становишься прозрачен
Мир бежит внутри тебя
И невзрачные картины
И красивый небосвод
Все друг друга обтекают
Все живут не тратя слов
Потому что меж словами
Неразобраны места
* *
*
И джинсы узкие эвфемерид…
Косухи, кухни, разведённый спирт….
И этот миг — стозевный, внеземной,
Как неприятель, тянется за мной.
Бредущий вспять, лежащий средь заносья,
Вселенную хватаю за нос я,
Мне птицы с неба спецпаёк приносят,
Но опадает зрелая земля.
Я снег жую, я пью его и ем,
Дневник природовеянья веду.
Как погибать, так в лучшей из систем
В одном коммунистическом году,
Не веря женщинам, которые слезу
Уронят, мужикам, забившим гроб.
Или такому — вбитому в кирзу,
Наколки собирающему, чтоб
С ним после говорили без тоски;
Я реки знал, я знал материки.
И если речь моя была бедна,
То слово не находит никого,
Так мёртвый, пролежавший ночь без сна,
Глядит в пространство сердца своего.
Он слышит тишину, и тишина —
Кружение, мелодия одна.
Косноязычие
И. Е.
Мы слышны случайно — как будто пишем
Шифр, который кому-то да пригодится.
И мужик проспится, и грусть продлится —
Если он не спит, почему не слышит?
Бормотать на своём: полувзрослом-додуманном-скользком:
Научиться читать кору дерева, загадочные значки?
Из копилки своей выгребать пятачки непросто,
Как алмазы, ведь разбить любую свинью — это не по-комсомольски!
Я сливался с народом, октябрятская звёздочка со мною искала клад.
Кто же мог знать, что в эти же минуты непреклонная Ира в атаку гнала
в пионерлагере свой отряд?
Звёздочки, звенья, отряды переженились, фото свадебные, ангел мой,
Я машу им, тянусь рукой:
Бредёшь по перрону: как бы зажить по новой, разбиться вдребезги, стать собой?!
Клятва нарушена! — был или не был пыл?
Но узнаём друг друга сразу из многих двух,
Нет промокашек, руки — в кровоподтёках чернил,
Что ли мы цедим их — и царапаем воздух вслух?
Будто пластинка, которая — то заела,
То вдруг пластмасса выдохнула, закружилась.
Створки распахнуты. В комнату свежий воздух
Входит. Он треплет бумаги, правки, им нет числа,
Эти две прядки, детский смешной затылок…
* *
*
Волна хрипит, и холод обступает;
Она всё — давит, хлещет, называет
Тебя по имени, не будучи с тобой,
И воплощенья сжатого не хочет,
Пока Байкал всей тяжестью полощет
Один последний призвук горловой
***
* * *
Как жил я, никто не узнает —
Мир баек, случайностей, краж.
Один одного наставляет,
А третий выходит в тираж.
Темнеют лесистые взгорья,
Распахивай пыльный чердак:
Не видно ни моря, ни мола,
Здоровый рабочий посёлок,
Причёсанный вьюгой овраг.
Пацан, называющий вещи,
Другой ты, а если другой,
Есть свет выпирающих трещин
И море за мёртвой тайгой…
Густое лазурное плещет,
Дежурный вздымая прибой…
* * *
«Я утону, как камень.
Или всплыву меж ног.
Я, как вода и пламень,
Бог и порог».
Небо, не стой на месте,
Смерть — всё одно архив,
Рыба с лицом младенца,
Некуда больше деться,
Если провал, прилив…
«Быть» — заменяет «сбыться»
Воздуху вопреки,
Перебирая лица
Из-под руки.
* * *
Когда волна перешибает имя,
В котором даже букв не разобрать,
Выходим из воды — совсем другими
И смотрим в мир, где нас не перенять.
А перенять — безумье насекомых,
И вечный треп, шуршание газет,
Где меньше, чем знакомых, незнакомых,
И каждый сукин сын полуодет.
…Из этой лени, звуков и упреков,
Из-под дождя, руки в твоей руке...
Закончились уроки, нет уроков,
Есть облака и лодка вдалеке.
Матисс, «Красная комната»
Смотрите, как он ревёт
и лезет в прогляд строки.
Графин золотой поет,
но губы его сухи.
Я сам, как графин, пою,
А он, уже еле жив,
Врезается в боль мою
(И краски пятнят рукав),
Всю силу вложив в прыжок,
Всю кожу с себя содрав.
А ты всё: «лубок, лубок».
Как вышколено мотив
Пылает — глубок, глубок.
* * *
Крапинки, травы, крапива.
Тополя из-под полы
солнце нетерпеливо
тянется до земли;
новорождённое слово
свету, который вокруг —
эта бесславная слава
буквовязальных наук.
Что из того, что живому
не отыскать и со зла
мёртвое слово немому,
деве, которой вела
прочь от неверной дороги,
чтобы свернуть не туда:
там где натасканы боги
в ритмах борьбы и труда.
Капельки или иголки,
в землю запаянный звук,
долгий, упрямый, короткий,
сердца налаженный стук;
слух, из которого тоже
выйти бы да подстеречь
кровью подбитую кожу,
дней перочинную речь.
***
Сестра
Сестра — с коробкою игрушек,
где каждый слон взлелеян,
Сидит царицею подушек,
вся трепеща и млея.
Я быть хочу
такой красивой, как она,
Я говорить хочу
спасибо
пространствам, людям, временам.
Кто виноват,
что я на дне
ее коробки
лежу — не слон,
а просто сон —
дурной, короткий?
Кто виноват и в том,
что я
ужасно робок
и не творю (о, боль моя!)
таких коробок?
* * *
Здесь речь звучит темно и гулко,
булавка целится в жука,
один тупик из переулка
несут два мощных мужика.
Узнай, неволя от варенья
не отличается ничуть:
мы вязнем, а стихотворенье
и в книге можно зачеркнуть.
В печальном равенстве страдают
двойник тебя, двойник меня,
у многих карты совпадают
и совпадают имена.
А время так над нами правит,
чтоб мы хладели с каждым днем
под аккуратным и лукавым
под электрическим огнем.
Лира
В злачное место придя,
звучну я лиру достал,
начал играть, напевать
песню торжественну, но
Быстро схватили меня
и увезли далеко,
Вот почему я теперь
в рифму писать не могу.
Математика
Перелетевший через горы,
Что там лежит? — ответь, старик.
Какой безумный материк
Ты наблюдал, лишившись взора?
На подоконник связки книг
Сложил для нас. Из коридора
Бежал и, видимо, возник
Среди свободы и простора.
_____________
Я шел по улице кривой,
Курить просил пустой прохожий,
Змея казалась мне похожей
На цепь людей на мостовой.
Потом стоял один в прихожей,
И обруч плыл над головой,
И падал — так срастаясь с кожей,
Как прах срастается с травой.
______________
В музее нашем двадцать залов
и двадцать черных экспонатов
и двадцать белых экспонатов —
по два на зал, по два на зал...
* * *
Никто с тобою не ложится
И эту бездну от стены
До глаз твоих не заполняет.
Но ты ведь чувствуешь в себе
Возможность быть собой и сразу
Другой — мужчиной, двойником.
Ты видишь ноги, видишь грудь
Несхожие и слышишь голос
Намного ниже своего.
"Кто это — я? Кто он такой?
Иль разделен на двух несчастных
Один счастливый человек?
Пол — половина. Бог двупол.
Фантом единства безыскусный
Сквозь сон со мною говорит!"
Сумасшедшие
Наташино горло — для пенья сосуд.
Ей звери и птицы дары принесут,
Решись она песню представить на суд
огромного зала природы.
Сережино сердце — горячая сталь,
Он любит Наташу и, меньше, хрусталь:
Ему как мужчине все хрупкое жаль
заведомо раньше исхода.
Исход уже ясен, но надобно жить:
Рожать, отражаться, дружить и служить,
покуда достанет дыханья,
Лесам без названья, огням под водой
Себя доверять — от мечты молодой
до скучной поры увяданья,
когда говорят до свиданья.
* * *
В этой местности белой, немой и гористой
Замерзает на пленке далекий орган.
А долина внизу, словно рай фигуриста —
В окна льда отрешенно глядит океан.
Наша девочка встретила снежного змея —
За здоровье ее я уже не боюсь;
Ночью — то ли пурга (убедиться не смею),
То ли падают звезды с разорванных бус.
Утром выйдешь за дверь — иногда у порога
На снегу письмена, чей язык незнаком.
Я на миг узнаю почерк белого бога
С табунами лавин и небесным песком.
***
ПЕСНЯ
я пока что живу в общежитии
увлекаюсь своею мечтой
под большими падучими звёздами
аккуратные лодки плывут
я могу в ожиданьи свидания
с обукра;енной кралей своей
вспомнить всё — и вокзалы и здания
и причалы далёких огней
снова тучи кочуют над пристанью
не давая пристать никому
и качается шорох безлиственный
уходящий в рассветную тьму
это всё я пою как единственный
уцелевший на шхуне матрос
был я неженкой стал атеистом я
слишком много штормо;в перерос
ЛЮДИ С ПОЛУ-
Местность закрыта,
из всех щелей
лезут щенячьи,
что пошустрей,
в мордах полулюдей:
сыплются деньги
из шуб и ушей.
Это деньки
для того, кто прочней
остроносых вещей
с лапками вшей.
Местность закрыта, но умереть
тоже надо уметь,
как и последнее слово стереть.
* * *
Я перееду, книги переставлю,
И ночь сменю на день, пусть женщина ушла,
Я с самого утра приоткрываю ставни.
И даль светла.
Не так же, как печаль, но есть причуда:
Она искала, дождалась, нашла…
Ей жить и ждать: зари, мгновенья, чуда.
Не помнить зла.
Не помнить, где она забыла сигареты
И много улыбалась невпопад.
Хотела говорить про то, про это,
Про Летний сад.
Ну, дай ей Бог на том и этом свете
Узнать, как он
Еще плывет по неживой планете,
Земной, как сон.
Я как слепой, порой, проснувшись, вижу,
Ее – прямой, лежащей на спине:
Одну ее: «Ложись ко мне поближе,
Забудь про все, что знаешь обо мне».
«Где мы плывем – с минуту нас не будет,
А память – жизнь твоя,
Игра, в которую играли люди,
Играла я».
* * *
Яблоки падают с неба –
Так я считал.
Небо уходит в нёбо
Через вокзал,
Где расписанье набок,
Есть лишь одно
Небо, сплошное небо,
Осень, кино.
* * *
Когда женщина молчит,
Напомни ей,
Какой смешной она была в три года.
Когда женщина сердится,
Подумай, каким противным
В пять было для нее горячее молоко.
Когда женщина говорит «нет»,
Вспомни, как она тянула руку за партой
И сразу прятала.
Когда женщина уходит,
Не пытайся вернуть ее, потому что она
Стала взрослой.
* * *
Выходишь, как будто в окно,
Как будто бросаешься с крыши.
Как будто стучат в домино –
А звук завершен и не слышен.
Выходишь, как будто бы Бог
Тебя не терзает, не гложет,
И ты не подводишь итог,
А хочешь продаться дороже.
И, взглядом над бездной скользя,
Что вмиг наступает волнами,
Ты знаешь уже, что нельзя
Смеяться над детскими снами.
* * *
Паденье начинается с награды за каждый шаг на ледяном ветру, выходишь в ночь – и ничего не надо, добраться бы… Но, бормоча муру, ты падаешь в сугроб, светлеет небо, глотая снег, глядишь за Ангару; одни студентки фыркают, как рыбы, играющие в нежную игру. Куда идешь, чего лежишь, влюбился? – и наконец-то варежка, рука, колючая – и ты уже родился. Как звать тебя? Я не решил пока.
ГАГАРИН
На Студенческой набережной в Иркутске
на постаменте в вышину человеческого
роста установлена голова Гагарина
1.
Поговори со мною, голова
Гагарина, в тарелке на бульваре
Иркутском, где желтеют дерева,
Чей цвет ветра пока не оборвали,
Как оборвали связь твою с землей,
Вонзивши в космос огненной иглой.
Ты ей подобна – голова без тела
Как будто бы от тела отлетела,
Кивнув ему.
Была такая ночь,
Что всяк младенец, норовя родиться,
Сквозь притяженье крика рвался прочь,
И открывались первые страницы,
Той книги, что захлопнется.
Но вот! Уже в своем молчании столица
Застыла, как на карточке, точь-в-точь.
«Поехали!» И первый вопль потряс
Вселенну, распахнувшуюся враз,
Лишь ты, птенец, задел ее крылом.
Да грянет гром! Да дрогнет космодром!
За судорогой эхо стало явью,
Хоть меж людьми сходило завсегда
За отрицанье брошенного звука.
Вминая космос в хватку костоправью,
Встопорщилась тщедушная наука
И, словно мамонт, вышла изо льда.
Ты слышишь это? Голова, сперва
Скажи мне, что другие не сказали.
Ты видишь? Расслоилась синева,
И тени звезд шатаются в провале?
Зовут на грудь и просят отдохнуть,
Но нам уже пора в обратный путь.
Не рано ли? Мне надо строчки гнать.
Кропал я оду…
Дальше ли кропать?
Но ты молчишь. Лишь легкий матерок
Разносит по бульвару ветерок…
2.
Теперь ты смотришь в омут, голова,
Такою же, какой была вначале.
В карман с дырою сыплются слова,
Луна стоит на боевом причале.
Прорехи звезд не портят высоту,
Ее наряд тяжелый и суровый.
Меж складками сгорает на лету
Одно неверно сказанное слово.
Гагарин спал и оды не слыхал.
Бантами расправляются пустоты
Безветрия, которое слегка
Пошевелило волосы пилота…
* * *
Иркутску
Я люблю слово «бля» в разговоре пустом.
Там, где Ленин стоит, указуя перстом,
где собака – хвостом, за парадным кустом
человек в галифе разливает по сто.
Хлещет по ветру дождь, как моряцкий ремень.
За компанию ты – с головой набекрень:
два аборта за партой, один – в ПТУ.
И за что там любить? А люблю потому.
Я пройду еще раз несуразный маршрут
и налью очень многим, а мне не нальют.
Ну а я хоть бы что, человеком в пальто
мне нетрудно прожить, несмотря ни на что…
Не стыжусь, поддаюсь, мало кто разберет,
что он, кто он, зачем между нами живет.
Ну а я все живу: на ветру, на весу,
и невесту свою над бульваром несу,
чтоб училась глядеть все вперед и вперед:
знать бы, кто ее там в темноте подберет,
где камнями бренчит по ночам Ангара
ни о чем, не о том, что случилось вчера.
* * *
Я не с тобою говорю.
Поговорил бы, только поздно
Встречать с подругою зарю,
Когда прекрасно и морозно.
И открываются глаза,
Куда ни глянь – зима и небо,
Достать которое нельзя,
Покуда это так нелепо.
Никто не юн читать устав;
Гляди смелей, а не сердито.
Но кто-то непременно прав
Во всем, что было пережито.
Мне нравится, что время ждет
Своей расплаты с дураками,
Пока один из них ревет,
Сжимая голову руками.
* * *
Ты не мертва, но ты не человек.
Я отзовусь тяжелыми губами,
Когда на них спокойно ляжет снег
И поцелует, словно бы отвык
Иметь дела с беззвучными словами.
Я улыбнусь и этому капризу
Под взмахи птичек, бабочек, стрекоз.
Ты не мертва, но ты, как в сердце гвоздь,
Как синева, прошедшая насквозь,
И корни, раздирающие снизу.
* * *
Я полжизни любил слова,
Я ходил за ними – больной
От предчувствия волшебства,
А теперь они ходят за мной.
Мое тело из слов и кровь,
Я забыл, что такое страх,
Потому что лежу давно
В языке, как на облаках.
…А язык говорит: постой,
Я рассеюсь перед тобой,
Помолчи-ка ты сам с собой
В бездне голой и ледяной.
* * *
Зима стоит, сама себе не рада.
Проснуться, оглядеться поутру.
Жизнь хороша за час до снегопада,
А не на этом ломовом ветру.
* * *
Эта строчка перечеркнута,
И не надо продолжать…
И стоят сугробы черные,
Опрокинута тетрадь.
Может быть, я просто кончился,
Только отчего тогда
Как уверенность – беспомощность,
Кровь, и камень, и вода?