Когда шуршит письма подкладка,
я в сфер вникаю разговор,
и за могильною оградкой
мне чудится последний спор
инакого с прекрасно-чудным
на разделительной меже,
которой нет в краю подспудном
на самом главном этаже.
Я гул, я тишь, я две улитки,
спешащие на тет-а-тет,
я крыша от былой кибитки,
я оступившийся кларнет.
Одновременно и однако
бываю я ещё тромбон, –
ведь в жизни всё бывает всяко,
тем более, когда влюблён
в две разницы эпох различных
во всём, что можно сосчитать
в колонках, почерком отличных,
и четверть века ликовать
до получения сигнала
из тех же словотворных сфер,
о том, что мера вся пропала
и больше нет свободных мер.