Магистрал
Бредущий полусонно пилигрим
взирает вдаль, грядущему не веря.
Потеря, что удача, рядом с ним.
Вот кость грызёт неведомого зверя
на берегу заброшенных болот
весьма обворожительный койот,
зрачки слепые в изначальность вперя.
Тот зверь был маг, а стало быть, гоним.
Я остаюсь не рядом и не с ним,
в лукавом отдалении, и всё же
он несомненно не сопоставим
с узорами, набитыми на коже,
где тот же зверь терзает плоть мою,
а я ему о вечности пою…
1
Бредущий полусонно пилигрим
вторгается в убогую обитель,
где даже маски изменяют грим,
когда вскрывает карты Повелитель.
Надменен шаг, искусен поворот
его главы, лукавой и печальной.
Ещё нет ставок, но прикуплен лот,
который станет жертвою сакральной
и ляжет одесную бытия
к подножью изнывающей пустыни,
которая окажется отныне
как мальчик для постыдного битья,
что, не приняв в себя повадки зверя,
взирает вдаль, грядущему не веря.
2
Взирает вдаль, грядущему не веря,
беспечно восторгаясь красотой,
тот, для кого потеря не потеря –
лишь повод насладиться пустотой.
Он слишком наг для вычурных объятий,
заметно стар для танцев на снегу.
И всё-таки от тысячи проклятий
его заговорил на берегу
посланник ускользающего лета
листвою, шелестящею в ночи.
И вот уже слышны шаги, но чьи
зрачки узреют прожиги рассвета?
Рисует боль седой Иероним –
потеря, что удача, рядом с ним.
3
Потеря, что удача, рядом с ним.
Но рядом с ним потеря, что удача.
Гоним художник, вечностью гоним,
её писать – нелёгкая задача.
Но кисть опять бредёт по полотну,
и восхищает гибельность сюжета:
вот волк привычно воет на луну,
вот в пасти волка движется комета…
А дальше хаос, выйдя из себя,
покадрово реальность принимая,
рождает смерть, которая, немая,
глядит, собой грядущее скобля,
клыками плоть угасшую измеря,
и кость грызёт неведомого зверя.
4
Вот кость грызёт неведомого зверя
посланец неудачливых богов.
Его оскал отчаяньем измеря,
сползает мрачный сказочный покров
на мириады вычурных созданий,
вплетающихся в странную игру,
где всё лишь синкретичность очертаний
на странном Валтасаровом пиру.
И кажется уже невыносимым
осознавать природу пустоты,
что заселяет дивные холсты
причудливо-восторженным и мнимым,
крадущимся, смеясь, меж до и от
на берегу заброшенных болот.
5
На берегу заброшенных болот
сгустились искаженья кракелюра.
Спешит по полю деревянный флот,
страдая недосказанностью сюра.
К небесной мгле летящий часовой
собачьей мордой тычется в пространство
и смирною бездомною совой
возводит в бесконечность клириканство.
И если есть молитва на устах,
то о смиренье в час пред казнью новой,
которая является основой
явленью, именуемому «страх».
Из глаз луны святую воду пьёт
весьма обворожительный койот.
6
Весьма обворожительный койот,
как, впрочем, все известные гибриды,
бессловные рапсодии поёт
устами неживой кариатиды.
Он столь искусен в трапезе ночной,
что затрапезный вид ему не к морде.
Его свои зовут, но вой иной
сегодня у него, похоже, в моде.
Он выселяет в прошлое себя,
где время ничего не изменило,
лишь демонами всё заполонило.
По-прежнему безумие любя,
глядит в себя, себе уже не веря,
зрачки слепые в изначальность вперя.
7
Зрачки слепые в изначальность вперя,
идёт война над мертвенной землёй.
Любой, кто входит в битву, лицемеря,
не может не столкнуться с западнёй,
которая близка ему по сути –
она как взор, идущий изнутри.
И вот уже напуганы до жути
уродцы, заключившие пари
на мир без снов, на невозвратность лета,
на разложенье изначальных сил…
И как их только старый Босх простил
и ввёл в канон сакрального сюжета?
Но зверь пришёл, в себе неповторим.
Тот зверь был маг, а стало быть, гоним.
8
Тот зверь был маг, а стало быть, гоним.
Ликуя, визуальные гибриды
кричат ему хвалу и смерть. Над ним
качается проклятие планиды
за то, что прикасался к божествам,
взирая в человеческую массу,
и никогда не доверял словам –
лишь краскам и незримому анфасу,
его оберегавшему от зла
и от добра. И вот посередине
подобен затерявшимся на льдине
фантазиям, раздетым догола.
Таков был зверь, Предвечными храним.
Я остаюсь не рядом и не с ним.
9
Я остаюсь не рядом и не с ним.
По сути, даже не совсем похожим –
вне прошлого. Но Босх Иероним
увидел мир, который мы стреножим,
как жизнью умудрённого коня.
И этот конь не пашет и не скачет,
из-под дуги разливисто звеня,
а, уповая на светила, плачет
по ясным позабытым временам.
Идиллия закончилась на тройне…
Лишь воздавая по заслугам бойне,
мы после смерти всё прощаем нам.
Я остаюсь, не делаясь моложе,
в лукавом отдалении, и всё же…
10
В лукавом отдалении, и всё же,
как будто бы на вытянутость рук,
священной рябью океанской дрожи
луна впадает в бесноватый круг.
А в круге том надменные уродцы
съедают плоть обрюзгших стариков
и оскверняют чистые колодцы
копытами, лишёнными подков.
Надменный вогель, похотью ли птицы,
внедряется в мистический погром,
и слышится неотвратимый гром
в движенье бесноватой колесницы.
А что же наш чудак Иероним?
Он несомненно несопоставим…
11
Он несомненно несопоставим,
спеша к ущербу стоптанных сандалий.
И странный деревянный херувим
сливается в потоке вакханалий
с мистерией очерченного дна,
с иллюзией распахнутого ада,
в которой, к сожаленью, не видна
мелодия вселенского распада.
И демоны, сквозь ангелов трубя,
взимают искалеченную плату
лишь за возможность сдаться ренегату,
страдание, как манну, возлюбя.
Безумный мир становится дороже
с узорами, набитыми на коже.
12
С узорами, набитыми на коже,
сродняется всевидящая мгла.
Предвиденность ушедших не дороже,
чем, собственно, дороже быть могла.
Смешались в кучу люди, рыбы, кони,
моллюски, скаты, жабы, вороньё.
Вот девственность склоняется в поклоне,
и в девственность втыкается копьё
посланников восторженного ада.
Струится лава к восхищённым ртам.
Всё будет по проплаченным местам
у мертвенной адгезии распада.
И я стою у бездны на краю,
где тот же зверь терзает плоть мою.
13
Где тот же зверь терзает плоть мою?
Ему его война не надоела?
Иероним рисует. Я пою,
хоть и выходит не совсем умело.
У каждого столетья свой резон:
свои сонеты и свои рапсоды,
ушедшие из обветшалых зон.
На зов всё непрощающей природы
приходит тень, из прошлого скользя,
выплёвывая глоданные кости,
и если ты ещё не призван в гости,
то мимо тени той пройти нельзя…
Но кто тот страж, что выпил жизнь мою?
А я ему о вечности пою…
14
А я ему о вечности пою…
И Босх себя для вечности рисует.
Кто знает, что бывает на краю?
Кто помнит тот момент, когда рискует?
Так кто же ты, незримый человек?
Вложи персты в незрячие глазницы.
Будь проклят день, и будь священен век,
листающий замшелые страницы,
написанные маслом на холсте.
Его рука моей руке созвучна,
как будто неизбежному поручна
в своей непогрешимой наготе…
И лишь собой безропотно храним
бредущий полусонно пилигрим.
23 ч. 28 мин. 09.09.2022 г.
0 ч. 15 мин. 12.09.2022 г.