Свистопляска!
Свистопляска!
Юбки!
Чарки!
Серьги!
Жить без ласки?
Моя сказка!
Брось!
Какие деньги?
В табор вложены купюры -
в новенькую повесть!
Пусть
летят они,
как пули,
убивают совесть.
Губки
шепчут,
как хлопочат!
Плечики!
Станочек!
Эх, взовьюсь я этой ночью
над тобой,
как кочет.
А покуда шуры-муры
подождут.
Над миром
вне большой литературы
я с цыганским пиром.
Здесь совсем другие лица,
закусон — не вилкой,
и вино не как в столицах.
Наливай, Василко!
Ящики исходят пивом!
Эй. тащите тару!
Лишь одна мольба над пиром:
не ломай гитару!
Этот табор, как и прошлый,
знаю-знаю
ушлый!
Но и ведь парень дошлый -
залезаю в души!
Азы!
Верки!
Мои Лорки!
Милые купавы!
Вместе спали,
а на зорьке
мне коней купали!
Что готовите на завтрак,
милые девчонки?
С рук сойдёт?
Иль мне назавтра
отобьют печёнки?
И, разгорячённым телом
улетая в бездну,
с табаком, пропахшим делом,
я от вас исчезну.
И без всяких «до свиданья»
Побегу на поезд,
продолжать без опозданья,
(но другую!) повесть.
Там, в купе мои надежды
вновь испишут листик,
а поэт, сменив одежды,
снова станет критик.
Милая литература!
Подчинённый гвалту,
критик (робкая натура)
нацепляю галстук.
Тары-бары-растабары,
трубки — не цигарки,
ни вина и ни гитары,
ни моей цыганки...
… С верой, с правдою
(иль с Веркой?!),
иль в обнимку с горем
плачет над своей «Венгеркой»
Аполлон Григорьев...