НАЧАЛО
Фрагменты из новой книги
Моя книга воспоминаний не только о жизни и становлении автора как личности, но и о послевоенном социалистическом времени, которое растило, воспитывало, учило и ставило на ноги. О людях 60-х-70-х годов прошлого ХХ-го века; о друзьях-товарищах, которых помнит душа; о родственниках и земляках, среди которых росла-поднималась пятнадцать лет; о первых шагах в окружающую действительность и о человеческих отношениях в ней; о постижении природы и познании дружеских чувств; о развитии современности и меня как человека и личности вместе с ней; о себе как представительнице целого поколения таёжной северной глубинки необъятной страны СССР.
***
Как-то запало в душу высказывание о родных местах художника Бориса Мессерера в одной из телепередач – слушала его монолог «Ощущение родины». Пересеклось, резануло по сердцу. И стало, ранимое, потихоньку поднывать… Диагноз известный, хронический: «то родина в груди болит». Видимо, на фоне услышанного произошло обострение. Так появилось моё – разрозненное, противоречивое, слепленное из открытий и впечатлений, осознания себя и окружающего, из возрождённых кадров памяти о тех, кто лепил меня и шёл рядом, – ощущение родины.
С осознанной виною возвращаюсь
К оставленным когда-то берегам.
А уезжая снова – не прощаюсь,
А прихожу стихами к землякам.
Вновь по земле ступая Пиринемской,
Дышу – не надышусь её теплом,
А по тропе знакомой деревенской
Спешат навстречу: детство, мама, дом.
"Возвращаюсь"
Часть первая
ЯЧЕЙКА ОБЩЕСТВА / СТАНОВЛЕНИЕ
У времени – обязанность,
У памяти – права.
Ольга Фокина, «Маков день»
Детство – место, где всё остаётся так и там.
Марина Цветаева, «Песня и формула»
Многие люди с возрастом начинают вспоминать в мельчайших подробностях события «давно минувших дней». Я плохо помню детские годы. Фрагментами. Короткими и мало что. Но периодически всё же «впадаю в детство»…
До школы, то есть до семи лет моей короткой ещё жизни, оживают практически только воспоминания чего-то яркого, неожиданного, значительного или… обидного. Например, впечатления от прозрачных ледышек-леденцов на весенних лужицах, совсем не похожих по вкусу на те, которые привозит из лесопункта Кылмы папа; от железного кольца на воротах крыльца, которое в лютый мороз попробуй лизни – примёрзнешь!; от белой струйки молока из вымени коровы Малинки; от просторов деревни, в которой, даже если широко распахнуть изо всех детских силёнок руки, всё равно останешься букашкой, и которую никогдашеньки не обойти пешком! Или от обидного маминого окрика, как казалось тогда, в детстве, полученного без причины… Лоскутками видится оно мне. И заплаток, чтобы реставрировать лоскутное одеяло воспоминаний, к сожалению, почти не осталось. Но то, что непостижимым образом возрождается вдруг, словно луч солнца на горизонте, а то и зримо предстаёт перед глазами грустными сумерками, удивляет и заставляет волноваться, переживать, аукает и зовёт оглянуться. Отзываясь необъяснимым, тягучим, хроническим «ощущением родины».
Помню, что люблю деда Ивана, бабу Паладью и не очень пожилых маму Галину Ивановну и папу Николая Васильевича, хотя и не понимаю ещё, что такое любовь. Маме было всего двадцать восемь лет, когда я родилась, но мне, малолетней, казалось, что она очень взрослая. А в возрасте я не разбиралась. Мама была очень красивой, на мой детский взгляд, самой красивой в деревне и на свете. Выглядела она худощавой и казалась усталой, потому что много работала и в семье было трое детей. Ходила мама в шерстяной коричневой шали с широкими светлыми полосами по краям, или в пуховом платке и строгом пальто. Одеваться тогда было особо не на что и не во что. И все одевались скромно. Главное, семье надо было худо-бедно пропитаться и родителям вырастить-выучить детей. Бабушка рассказывала, что в войну шила дочерям юбки из мешковины, и это считалось роскошью. Жили-выживали, как могли, довольствуясь тем, что есть. Совсем мало времени прошло после Победы.
Мама воспитывала нас строго, меня, шуструю и упрямую, особенно строжила. Папа, бывало, приходил домой нетрезвым, и мы его в таком состоянии побаивались. А на трезвую голову отец был мягким, нас с братом Витей и сестрой Таней не обижал, никогда не поднимал на нас руку, только родители громко разбирались между собой. Вечером папа шумел на маму, матерился, назавтра мама в слезах высказывала обиду, а папа клялся, что оступился в последний раз. Но всё повторялось с завидным постоянством. Помню, папа курил папиросы «Казбек» или «Беломор», иногда скручивал самокрутку с махоркой, как когда-то на войне. Позже в доме появились пачки с дешёвыми сигаретами «Прима». Дым от них был противный и едкий. Но папа в доме был главный, и все его слушались. Сядет он, бывало, на пороге у печки-голландки, откроет заслонку и дымит в печную трубу, думая о чём-то своём. «Беломор» между пальцев покрутишь и присядешь к печи на порог…», – напишу я через годы в одном из стихотворений, посвящённых отцу. А ещё – это:
Крякнешь строго, бровь насупишь – нахожу в себе черты.
Всё строжишь. А я, по сути, – просто вылитая ты!
Помолчишь, расправишь брови. Улыбнёшься вдруг светло:
– Вижу, ты отцовской крови!
… И от сердца отлегло.
Мама говорила, что я, последыш, была у отца любимицей. Он называл меня Олюк.
***
Папа женился на маме, когда вернулся в родное Пинежье в 1950-м году после долгих, тяжёлых пяти лет после Великой Победы – довоёвывал в чужих лесах Прибалтики. С войны победитель пришёл раненым-штопаным, нервным и вспыльчивым. Ордена и медали за военные заслуги герой-фронтовик Великой Отечественной, старший сержант Николай Малыгин положил в красную бархатную коробочку в сервант – настало мирное время. Выпивал горькую. Шумел. Мама говорила: «Кончилась война-то давно, Николай, а ты всё воюешь!». Как-то мама поделилась: «Всё тебя маленькой отцу подсовывала, чтобы успокоить вояку. Один раз положила на нашу с отцом кровать, а он пришёл, думал, что я под одеялом-то, разбушевался спьяну. Как ты, девка, ище нормальной-то выросла, вся смала пугана-перепугана… О, осподи!». И то верно.
В праздник Победы отец брал гармонь и «рвал меха» со слезами на глазах. Он был ротным запевалой и дома пел военные песни. Особенно запомнились трогательные строчки: «…забирают меня, молодца, в солда-а-аты, отправляют на Дальний Восток. Ох, и чем же моя жизнь винова-а-ата, что я вырос на лишний вершок?». Папа как будто пел о себе – он, как тот молодец, тоже был ростом невелик и потому с войны принёс прозвище «пацаняка». А ещё – фронтовые алюминиевые ложку и кружку с надписями, выбитыми гвоздём: «не твоя, не тронь!».
На торжественное мероприятие 9 Мая обычно деревенские жители ходили семьями, и мы тоже старались встречаться всей семьёй с сельчанами у праздничной трибуны в центре деревни, Заозерье, – там находился старый клуб, а рядом с ним деревянная дощатая трибуна для праздничных случаев. С неё выступали перед жителями деревни руководители совхоза: Александр Гаврилович Житов, деловитый, строгий и подтянутый, отец одноклассников Миши и Васи; парторг совхозного отделения партийной организации Попова Вера Николаевна, учительница и мама одноклассника Алёши; победители социалистического труда и ударники. Женщины надевали цветастые нарядные платки и шали с кистями, одинаковые чёрные плюшевые жакетки «плюшки»*, девчонкам тоже доставалось из закромов что-нибудь понаряднее. А мужчины – участники и герои войны – кучковались поодаль, курили, совсем не празднично молчали, крепко отмечали Победу и к концу праздника теряли боевые ордена и медали.
***
Я побаивалась обоих родителей. Мамы больше. Не принято было в семье проявлять нежные чувства, говорить ласковые слова, воспитывали детей строго, с прохладцей. Это ощущение «прохладцы» родителей не отпускало меня всю жизнь. В дальнейшем что-то мешало переступить через себя, открыто выказывать тёплые чувства – «прохладца» стала качеством характера, и я казалась маме надменной и гордой. С возрастом не только маме, но и окружающим.
В отличие от бабушки и дедушки – те меня жалели любую и не внушали внучке, что я всё делаю не так, а учили и воспитывали на собственном примере; не называли обидными словами вроде пугающе-колючего «неража», в смысле неумеха, а подхваливали; не упрекали, что я надоедливый ребёнок, тем более – нескладный. Наоборот, бабушка называла меня Лисой Патрикеевной: «Тебе, голубанушка, всё бы только целоваться да миловаться», – приговаривала она, ласково поглаживая внучку по голове. Так любят только бабушки. Журила баба лишь за вечно заложенный нос и за полные валенки снега. На улице я пропадала часами в любое время года. «Опеть до краёв ведро «пузырей» наморозила, вольниця!», – строжила баба для порядка и заботливо совала на печь сушиться обледеневшие валенки, носки и рукавицы.
От хронического насморка я избавлюсь через годы. И напишу стихотворение «Полмужичье», в котором расскажу, как бабушка журила меня за игры с мальчишками в снежных «окопах», ледяных «катакомбах», «штабах» и «блиндажах», на открытых суровым северным ветрам «наблюдательных пунктах» из досок на деревьях за Водяником. На самых верхушках!
***
А ещё я, как любой ребёнок, любила рисовать. Помню детский трепет перед открытой новой тетрадкой, которую приносила из магазина мама для развития творческих способностей дочери, волнение перед ненаточенными цветными карандашами в специальной коробочке. Их, кажется, было шесть или двенадцать, зависело от коробочки. Всегда было жалко марать не только первую страницу, но и бархатную промокашку для чернил, неумелыми каракулями, отражающими детское восприятие жизни. Часто рисовала рябину – она росла под нашим окном вместе с ёлкой. Растёт и сейчас. Когда в 2006 году вышел мой поэтический сборник «Рябиновая россыпь», сестра Татьяна предположила, что название книги родом из детства. Вот что напишет она об этом в литературной статье «Нота любви»: «Приподнялась завеса времени, и память воскресила картины детства, не предвещавшего тогда, что «босоногой девчонке» будет подвластно поэтическое слово. Вот они, эти страницы-картинки: «земля Пиринемская», «травы высокие», «прясла», «тропинка к дому», «дом родной... за оградами», отец, «улыбнувшийся светло», мама «с пойлом для овечки» в руках… Помнится, как я, торопясь на улицу играть, упрашивала Олю остаться дома, сунув ей в руки альбом и карандаши, – рисуй! И сестричка часто рисовала рябинку с красными гроздьями ягод. Может, подсознание подсказало Оле название сборника «Рябиновая россыпь»?»
Скажу по секрету: на самом деле название книжки возникло из стихотворения, в котором я отразила, как «безжалостно рябиновую россыпь разбрасывает ветер ледяной». Разбросанность стихотворений по блокнотам, тетрадям и обрывкам бумаги показалась мне схожей с природной картиной общей сутью – россыпью, хаотичностью, беспорядком. И я решила собрать их, наконец, в книжку с названием «Рябиновая россыпь» на обложке.
Мои рисунки посылали в детский журнал «Мурзилка», но их так и не напечатали. Зато в будущем в качестве компенсации я получу «зачёт» за первый курс обучения в Московском государственном народном университете искусств, с пожеланиями деканата не бросать начатое обучение. Но оно стало платным, и пришлось оставить затею получения профессионального художественного образования.
(Продолжение следует).