Найти себя

               
  ПРОДОЛЖЕНИЕ КНИГИ                ***   
                На печи и летом валенки греют стылые бока…
                ("Вот и мама стала старенькой")
   
   В нижней зимней избе* большого бревенчатого дома жили баба с дедом. В семье эту часть дома так и называли – «низкой избой». «Старой низкой» она стала называться после того, как выстроили рядом ещё одну, без русской печи. Та стала «новой низкой». Избой в обиходе могут называть и сам дом, и отдельное в нём жилое помещение. В нашем большом доме кроме низкой «зимницы»* были три избы «летницы»* – мы называли их летними или верхними избами, комнату над подволокой – вышкой. С годами бабина с дедом изба заметно изменилась, русской печи – спасительницы и кормилицы – в помине нет, но «старую низкую» в том виде, какой она принимала меня в детские годы, я помню отчётливо. Даже незабываемый дух избы, каким он был в то время, когда я была маленькой, впитала накрепко.
   Печь грела всех, лечила от всяческого рода простуды; обожал нежиться на тёплых кирпичах и чёрно-белый член семьи кот Мурко. Я ещё застала полати* под потолком, несколько раз даже спала на них, пока дощатый настил не разобрали за ненадобностью. Запомнилось, что на верхотуре было тесно, не хватало воздуха. Зато до утра сохранялось печное тепло.
   На печи, как у всех жителей деревни, сушились валенки, рукавицы, рабочие фуфайки, зимой хранился лук. Его мы за зиму перебирали по нескольку раз: выбрасывали подгнивший и очищали лишнюю шелуху – мама приучала нас к хозяйственным делам. Луковой шелухой красили на Пасху яйца, взрослые питали луковым настоем волосы. Ближе к трубе подсыхали поленья для лучины и сама лучина, в коробе для растопки – стружка из дедовой плотницко-столярной мастерской. Печь не только грела и лечила, она ещё и кормила всю семью, в том числе скотину. Не зря русскую печь, её значение для сельского человека, описывали мастера слова из века в век: «Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — всё было как в обыкновенной избе». (Пушкин А. С., Капитанская дочка, 1836); «В избе, кроме солнечного жара, было жарко от печи, и сильно пахло только что испечённым хлебом». (Толстой Л. Н., Утро помещика, 1856);  «Когда он заболевал, то приказывал жарко истопить печь в кухне, постелить соломы и, раздевшись, лез туда». (Короленко В. Г., История моего современника, 1921)... Сельский печник Григорий в рассказе «Русская печка» писателя-деревенщика Виктора Потанина утверждает: «Печь лекарка, вот знай – лекарка», «И от костра греются, и от голландки. А тут печка – русская! Уважай прозвище!», а ещё русская печь-кормилица для того служит, чтобы в неё «хлеба садить». Печь поддерживала жизнь. О ней сохранилось множество народных пословиц и поговорок, в которых русская печь по значимости сравнивается с матерью: «печь нам мать родная» – и накормит, и согреет, и утешит; может сблизить чужих людей: «кто сидел на печи, тот уж не гость, а свой», «добрая то речь, что в избе есть печь». А вот стихотворная характеристика печи: «Русская печка, кормилица-печка,/Сердце простой деревенской избы,/Тёплое лоно крестьянской судьбы»; она «твёрдо стоит на российской земле», словно «эпицентр мирозданья» (А. Кипрский); «У русской печки свой характер есть», – подметил В. Киреев; «Печь не мебель из салона./Вроде шкафа и скамьи,/Печь – предмет одушевлённый,/Равноправный член семьи» (В. Илюшенко). Она была душой крестьянского дома и семьи.
   Окна в старых деревенских избах рубили небольшими, чтобы сохранять в избе тепло. Рамы на зиму ставились двойные, между ними по традиции хозяева клали вату и украшали веточками рябины, фольгой или любым подручным материалом. Дополнительные рамы были по низу с желобками, чтобы сдерживать воду, стекающую со стёкол, когда оттаявший на них лёд превращался в ручейки.  На лето вторые рамы вынимали и относили на поветь. Окна хорошенько промывали. Одно окно летом открывалось на улицу, чтобы можно было впустить в дом долгожданное лето, его тепло и ароматы. Зимой избы не проветривались. А в дверях приходилось быть расторопным, потому как чуть замешкаешься, услышишь окрик старших: «Закрывай двери! Не май месяц!».
   В задосках, в бабушкином хозяйственном углу, стоял буфет – своеобразная граница между задосками и жилплощадью с нехитрой мебелью: столом и широкой деревянной кроватью, на которой лежали две подушки, матрас и одеяло, постельного белья и покрывал тогда, видимо, не было: ткань в послевоенные годы в затерянной таёжной глубинке была в дефиците. Вся мебель была рукодельной. На стене в задосках красовался «наблюдник»* с глиняными крынками, мисками и тарелками. Сковородки и кастрюли бабушка складывала в небольшой шкафчик под окном. Туда же ставила банки с молоком.
   На шестке и под ним стояли чугуны для приготовления еды и «парева»* скоту, «отымки»* на гвоздике служили прихватками.
   Буфет для посуды и деревянная кровать так и стоят на своих местах. Коричневый буфет, после ухода из жизни своих родителей, мама перекрасила в белый цвет. А дед и бабушка с 1973-74 годов нашли свой последний приют на деревенском кладбище за Солковом, навсегда оставив в избе после своего ухода пустоту и память присутствия.
«…Два холмика на погосте за деревней – приют двух сердец, давших жизнь столь многочисленному поколению. Сломал Ивана неожиданный Пелагеин уход. Сломал и иссушил. Года без жены не прожил – вслед за ней пошел. И здесь они остаются рядом – Иван и Пелагея. Поют весной над ними птицы, пение это – символ неумирающей земной любви, которой надо учиться живым» («Потихонечку да помаленечку»).