ПРОДОЛЖЕНИЕ КНИГИ, гл. Ячейка общества /см. начало
На задней стене дома, по центру повети, висят большие старинные ворота. Изнутри они закрываются на солидную щеколду, а открываются за большое кольцо снаружи на две стороны. К ним раньше шёл бревенчатый взвоз* для лошади, чтобы она могла зайти с сеном на телеге прямо на поветь*. Позже взвоз разобрали, а сено папа с дедом стали сваливать в подворье* – сарай за поветью – и вручную смётывать вилами на поветь. Я рано становилась помощницей – отгребала охапки сена от ворот в глубину повети. Помогала я или мешалась под ногами у взрослых – не знаю, но очень хотелось быть полезной. Думаю, так во мне развивались сноровистость и ответственность.
На повети вторым ярусом из досок лежали нары – зима на севере долгая, кормов заготовлялось столько, чтобы дотянуть до весны и следующего сенокоса. Однажды я напросилась поехать со старшими за сеном в Мурожно, за семь километров от деревни. Взрослые легкомысленно посадили меня верхом на лошадь, и без привычки я умудрилась натереть кое-где «ерша»! Навсегда запомнились та злополучная поездка, болезненные последствия и лечение после неё.
Дед соорудил в местечке Мурожно что-то похожее на сказочную избушку без окон, без дверей, где ночевал в страду. Наверно, это строение можно было бы назвать сторожкой, если бы деда самого не надо было сторожить в тайге от всякой лесной напасти. Мурожно – участок, выделенный в то время совхозом нашей семье для заготовки скоту сена. Это время сенокоса на селе называют страдой. Пока вёдро, хозяева спешат управиться до дождей, сенокос растягивается недели на две: покос травы, сушка-ворошенье, стогование сена («Как Иван Лукич Бога прогневил»). Поэтому на пожню привлекали и подростков. На лето к нам в гости приезжали из города двоюродные сёстры Люда со Светой и брат Вова. Они, как Витя и Таня, были постарше и считали меня мелюзгой. Дед и папа сначала доверили мне варить на костре суп из тушёнки с картошкой для обеда работников, а потом научили худо-бедно обкашивать участки-кулиги* среди лесного валежника, хотя трава в кулигах грубее и косить её труднее, чем на открытых местах. К тому же надо суметь не воткнуть косу со всего маху в бревно или землю – намаешься выколупывать и косу можешь нарушить. Кошенину граблями приходилось выгребать из кулиг на чищенину*, ворочать, а когда трава подсыхала и превращалась в сено, сгребать в перевалы, затем в кучи. Охапки сена мы таскали к остожью – месту, где дед и папа наметили ставить стог.
А к вечеру ребятня, уставшая, обкусанная оводами и гнусом до волдырей, с опухшими от работы и мозолей руками, бежала обратно в деревню, в клуб – в кино или на танцы, не замечая километров пути и совсем забывая, что чуть свет – трудный подъём и долгий путь на сенокос.
***
Над хлевом коровы, как положено в северной деревенской избе, открывалось оконышко*, туда бабушка, когда обряжалась, подавала* сено прямиком корове в ясли. Я ходила за бабой хвостом, смалу приучаясь к посильным хозяйским делам, и, когда было моё время подать корове, с детской радостью бежала покормить любимую Малинку. В телячьих нежностях с животным подавала в ясли охапку-две сухого корма, исполненная гордости за важность выполненного дела.
Кроме коровы, в хлеву в разное время жили козы-Зорьки и свиньи-Борьки. Родители заводили и овец. Помню, как папа садился на табуретку у порога кухни и большими «овечьими» ножницами состригал с них шерсть. Во время стрижки он поругивал боязливых, непоседливых животных крепким словцом, опасаясь их поранить. Я же, как обычно, вертелась рядом и только мешала, пытаясь каждую овечку погладить. Мне было жалко перепуганных овец, которых папа насильно удерживал между коленями.
Бабушка обрабатывала сырьё самодельными чепахами* (досочками с загнутыми на них гвоздями, с ручками), садилась за прялку, брала веретено и пряла из шерсти нитки для вязания всему семейству тёплых носков и рукавиц. Без тех и других на севере зимой не обойтись, к тому же пронашивались шерстяные обновы быстро, поэтому овечья шерсть в плетёном коробе на печи и в чулане за печью низкой избы не выводилась никогда. Мне нравился бабушкин плетёный коробок-сундучок с крышкой, куда она складывала после работы клубки, веретёна и спицы. Шерсть с молодых овечек считалась мягче, мама и бабушка называли её «еретинкой». Грубую и колючую шерсть со старых овец в народе прозвали «старчиной». Шерсть вешняя считалась у вязальщиц грубее осенней. Чтобы связать потоньше варежки или помягче носки, бабушка с мамой опирались на эти познания. Я тоже со временем освоила мастерство вязания спицами и крючком.
Намного позже появится в доме птица – в деревню стали привозить инкубаторных цыплят. Жёлтые пищащие живчики первое время грелись на печке, потом гуляли за сеткой на улице, затем отправлялись в курятник на назём. Зимой курятник стоял в избе. Для мамы разведение птицы и уход за ней были внове, поэтому дело оказалось хлопотным. Немногие цыплята выживали, и не все курицы доживали до яиц – за ними нужен был глаз да глаз: кошки, собаки, болезни… Кур-несушек в цыплятах было не распознать, и случались казусы: то петухов несколько закукарекает, то яиц не дождёшься. Словом, морока, да и только, с этим инкубатором, к тому же накладно получалось выходить добротных несушек. Но какое-то время яички нас всё же выручали. Пух и перья использовали в подушки. И к курам постепенно привыкли.
***
До моего рождения бабушка ткала половики для дома и одежду на ткацком станке, остатки этого чуда-юда я впервые увидела на повети. Бабушкин домотканый сарафан-пестрединник* в красно-белую клетку мама отдала мне на память. Сарафан полностью соткан и сшит бабушкой вручную. Её веретено и напёрсток я храню как оберег (мама называла «обережь») и талисман. Как связь времён и ниточку живой родственной связи. Как энергию детства. Бабушкины напевы звучат во мне, и я напеваю их сама, слыша отзвуком бабушкин голос. Так виртуозно, как она выводила с повторами: «…Три-ии он года бился копьём и мечо-оо-ом, да, пооо-бил супостата, пое-е-хал домой. По-оо-бил супостата, поехал домоо-оой, да – подъезжает к дому, к роди-ительскому-уу…», – мне не справиться. Но мотивы моих песен «Ой, да не ходи за мной», «Сарафанчик-поле» и «Вековуха» – оттуда: от бабушки, от печки, от народных традиций родного пинежского края. Мама переняла от бабушки песенное мастерство и слыла знатной певуньей в районе, до последних дней жизни выступала на сцене. У нас в семье голосистыми были все. Я в детстве пела на конкурсах художественной самодеятельности – школьных в Пиринеми и районных в Карпогорах. Побеждала и попутно не раз удостаивалась чести быть соведущей на гала-концертах, что, несомненно, пригодилось в творческой деятельности в будущем. В домашнем альбоме сохранилась фотография: школьница (4-5 класс) Оля Малыгина с белой лентой в волосах, в парадной пионерской форме, поёт на сцене Карпогорского Дома культуры песню «Есть у революции начало, нет у революции конца!». Фотография, где мы выступаем с сестрой Таней, была напечатана в «Пинежской правде».
Во взрослой жизни незаурядные голосовые данные позволили мне петь в вокальном ансамбле отдела дошкольных учреждений «Синева» и в народном хоре «Беломорье» при ДК им. Ленинского комсомола в Северодвинске. На творческих выступлениях песни с авторскими текстами я зачастую исполняю сама.
(продолжение следует)