- ...Идите уж! – Мария Акимовна сняла с полки том №89 Полного Собрания Сочинений Л.Н.Толстого с его письмами к В.Г.Черткову периода 1905-1910 г.г. и погрузилась в чтение.
Я бесшумно собрал свои бумаги и на цыпочках вышел за дверь.
- Ну, что? Как там старуха? – спросила Магда, глядя на мое бледное лицо.
- Она не старуха! – ответил я заученной фразой и покинул приёмную…
---------------------------------
На двадцатое ноября в шесть ноль пять утра выпал снег, да так до Филиппова дня и не растаял. Начался Рождественский пост. Анна, подружившаяся с толстовцами, Фаддеем Фаддеевичем и его двенадцатью детьми, зачастила в коммуну с подарками в виде мёда и муки, сама начала поститься, исхудала и всё реже заходила ко мне в остывшую комнату на послеобеденный сон. Кони отнимали у неё много сил, хотя, после продажи, их всего с полдюжины и осталось.
Подачу электроэнергии прекратили. За водой приходилось ходить в единственный колодец. Я соорудил у себя в комнате «буржуйку» из старой бочки, а освещал её фонариком, батарейки к которому нашёл в шкафчике на покинутом ресепшн. Все разъехались. Территория опустела. На воротах повесили табличку: «Отпуск». А я бы написал: «Исход».
Забот у меня прибавилось. В бесконечных коридорах конюшен я начал менять замки, ключи и таблички. Лошади не знали, как их зовут. Анна только жала плечами, ей это оказалось всё равно, лишь бы они были сыты. Больше спросить было не у кого. Я присваивал лошадям названия по наитию: по масти, поведению, предполагаемому возрасту. Со временем они начали откликаться на данные мною клички. С лошадьми было проще.
Некоторые двери открывались то в подвалы, то на лестничные клетки. Спускаясь в тёмные помещения, я обнаруживал себя то в галереях металлургического завода с гремящими конвейерами, по которым транспортировалось грязное и горячее сырьё к печам; то попадал в подземные кельи усопших отшельников, в тишину и непролазную тьму, пахнущую мирром. Поднимаясь по лестницам, я оказывался то на вершине колокольни, то на вершине горы, с которой открывался летний пейзаж - море, пинии и кипарисы. Очень много дверей вели в одно и то же знакомое место, но в разные времена года: от снега и льда на асфальте среди многоэтажек до зеленых газонов и закрывающих листвой окна домов деревьев. Если я проходил дальше, встречались и реки, и пруды, я даже порыбачил в одном месте, найдя на берегу брошенную нахлыстовую снасть с золотистой мушкой, но рыба не клюнула. А в другом – пробежался на чьих-то лыжах по сосновому бору. Сложнее было попадать в весну: там было, как в детстве, столько солнца, цветов, голосов невидимых птиц, что возвращаться оттуда не хотелось. За одной из дверей я однажды попал на пустынный пляж, разделся и сильно обгорел.
Подобрать к этим дверям таблички, чтобы коротко и понятно объяснить, что за ними происходит, было очень сложно. Пространства по ту сторону двери вроде бы и виделись обжитыми, но на них я так и не встретил ни одного человека. Людей, вероятно, что-то там не устраивало. Они все вышли куда-то в поисках лучшего, а назад не вернулись. Лучшее, как всегда, находилось или очень далеко, или они его так и не нашли, где-то заблудились и даже погибли.
Я был в смятении. Если я назову пространство так, как я его вижу, по-своему, то люди не поймут, что это. Они точно пройдут мимо. Если они согласятся с моим названием, вернувшись, и останутся там жить - где гарантия, что они придут не на чужое место? И чем это может кончиться?
В папке Марии Акимовны были прорисованы многочисленные планы этих пространств, без названий и последовательности их нахождения за дверями конюшен. Входы в них начинались в центре спиралей, перекрещивающихся на разных уровнях, но догадаться, где в этих перекрестьях находился переход из одной в другую, было невозможно. Двухмерный плоский рисунок не позволял это сделать. Я мысленно часто возвращался к окаменевшей рукописи старца-пиротехника из сгоревшего цирка, ставшей его могильной плитой и так поразившей меня смыслом не линий, но букв и слов, которые не обозначали понятий, а только предполагали их значение и исчезали до того, как могла возникнуть какая-то догадка. Эти источники были схожи в том, что чтение или созерцание образа может завести течение мысли в иррациональные сферы, открытые скорее провидению, чем человеку. Но сознание того, что и эта папка, и та, окаменевшая, рукопись были созданы человеческими руками для кого-то, а не сами для себя, оставляло мне надежду, что разгадка их смысла возможна. Надо только проявить смелость. И набраться терпения. Определить последовательность, систематизировать данные, создать алгоритм и реализовать его. Меня же учили этому в своё время в одном техническом вузе. И Мария Акимовна не могла об этом не знать…
---------------------------------
Как-то Анна зашла ко мне после ухода за лошадьми, чтобы помыть в тепле руки, передать мне почту, но не убежала сразу, а присела к «буржуйке» и, вздохнув глубоко и удовлетворенно, заговорила:
- Я влюблена, Пит! Я счастлива! Я нашла своё место в жизни, семью, детей, мужчину. Я обрела веру и знаю, для чего существую! Я хочу, чтобы ты знал об этом. Я беременна, Пит! И я не пойду замуж ни за какого цыгана… Сделай так, чтобы он обо мне забыл!
- Фаддей Фаддеевич и двенадцать детей? Я догадывался. Я рад за тебя, - говорил я искренно, перебирая сообщения голубиной почты и Почты России. – Куда же девать твоё приданое? Тут пишут из Голландии, что насчитали камней в гриве одного из фризов больше, чем мы заявляли. Такое могло быть?
- А? Что?... Какая разница теперь?.. Ну, могло, конечно. Каким-то фризам, которых в Польшу с Иосифом отправляли, я и недоплести могла. Я же тогда о другом думала. Ну, и чисто по-цыгански – что я плохого-то сделала?
- Ничего, успокойся. Но на будущее, как мать двенадцати и одного будущего ребенка, запомни: обманывать – грех!.. Так ты полностью от своей доли отказываешься? Ты с Фаддеем посоветовалась?
- Конечно! Ты не представляешь, как он за меня рад!
- А коммуна? Остальные, рады? Сколько времени после смерти его жены прошло?
- Ровно год. В декабре будет. Тридцать первого.
Я отложил почту в сторону и с укором взглянул на Анну:
- Ты пользуешься их непротивлением. Это же обман. Ты это понимаешь?
- Я так и знала! – разгорячилась она. – Тебе ничего нельзя сказать, ты всё выворачиваешь наизнанку! Ничего мне не надо! НАМ не надо!
Она уже собралась выбежать, схватившись за платок, но я успел перехватить его раньше и потянул к себе.
- Мне нужно поговорить с Фаддеем. Обещай мне, что ты ему скажешь!
Анна молча смотрела мне в глаза с откровенным отчаянием. Но сопротивляться не могла. Уже не могла.
- Хочешь меня, да? Так возьми! Только я врать уже не буду, я Фаддею расскажу, если спросит… И как мы жить потом будем вместе? Во лжи?.. Ты этого хочешь?
- Да, я тебя хочу!.. Но не сейчас. Привези мне Фаддея. Мы поговорим с ним. Не о тебе. Не беспокойся… Привезёшь?
Я отпустил конец платка. Анна повязала его на голову и вымолвила:
- У нас не принято клясться или обещать что-то. Если Фаддей затеет о тебе разговор, я ему скажу.
Я проводил её к саням, нагруженным провизией, и она тронула лошадь.
И мне вдруг подумалось, что «фриз» - это не только порода лошадей, но и - «кайма, бордюр, табличка, надпись, метка, ярлык», «замороженный, застывший», а, может, - «свободный»? Тут, как написать, важно. А если только произнести – звуки могут обозначать любое из предположений. Может, это и есть подсказка? Стоит проговаривать вслух? Как «Сезам, откройся!»?
---------------------------------
Через пару дней ко мне в комнату постучали. Я открыл дверь. У порога стоял Фаддей и мял в руках шапку.
- Здравствуйте, проходите, пожалуйста, - пригласил я его к себе.
Он отрицательно мотнул головой. Я, поняв, что заходить он не намерен, начал одеваться и сразу предупредил:
- Постараюсь ничего лишнего не говорить и ни о чём не спрашивать. Если что, вы меня останавливайте. Просто хочу вам показать кое-что и услышать от вас, что вы об этом думаете. Вы согласны?.. Да?.. Вот и славно.
Мы вошли в коридор первой конюшни. Я, подсвечивая фонариком под ноги, проводил его к интересующей меня двери и, подобрав ключ на связке, открыл её. Осветил кафельный пол, стол, стул, диван, стоящие в углу инструменты для уборки: метлу, совок, лопаты, сложенные в аккуратном порядке мешки для мусора. На столе находилась кастрюля с недоеденной пищей и соусницей. На стуле висел поношенный рабочий комбинезон. Под стулом – грубые ботинки из кирзы, с белыми соляными разводами.
- Вот, полюбуйтесь, - сказал я. – Кастрюля с какими-то жареными птичьими крыльями остаётся тёплой уже вторую неделю. Соус не высыхает. А комбинезон так и остаётся сырым. Хотите убедиться? Нет? Пойдёмте дальше…
Я закрыл комнату. Мы прошли несколько метров. Я открыл следующую дверь. Тут я погасил фонарик. В этой комнате на ковре стоял стол, стул, диван. На столе были разложены рукописи. В бутылке, наполовину наполненной водой, жужжала муха. Окно было ярко освещено солнцем, за окном виднелся летний сад, ряд разноцветных гортензий у кирпичного забора. Неожиданно, где-то совсем недалеко за окном пропел петух.
- Что вы на это скажете? – спросил я. – Муха жужжит не переставая. А петуха слышали? Подождите… Сейчас ещё раз прокричит.
Фаддей опять мял в руках шапку с бесстрастным лицом.
Петух прокричал. Фаддей даже глазом не моргнул. Тогда я аккуратно прикрыл и эту дверь, и повёл его дальше.
На третьей двери, деревянной, обитой толстым слоем соломы под мешковиной, висел навесной замок. Я с трудом провернул в нём ключ, отбросил щеколду и толкнул дверь внутрь.
В горнице на чистых полосатых дорожках стояли не крашеные табуретки, на столе, на белой льняной скатерти – рассыпаны игрушечные «бабки». Натопленная печка дышала жаром. Замерзшие окошки светились зимними узорами.
- Что смотрите? Это ваша изба. Заходите, - пригласил я Фаддея.
Тут он, наконец, вздохнул, но промолчал и, покачав головой, заходить отказался.
- Хорошо, - сказал я. – Говорить вы не хотите. Тогда я вам должен сказать. Вот эти кости на столе, видите? Они всё время лежат в разном порядке. Сколько раз откроешь дверь, столько раз их положение меняется. Понимаете? В предыдущих комнатах время застыло. А в этой движется. У вас движется, Фаддей!
Мужичок опустил голову. Я пожалел, что это затеял. Затворяя дверь к нему в дом, возвращаться к себе, в холодную комнату, пропахшую лошадьми, мне не хотелось. И тогда я повел его к самой дальней двери.
Распахнув её в полумрак, я подтолкнул мужичка внутрь и захлопнул за собой створку.
Над морем едва пробивался нимб восходящего светила, галька на пляже лениво отталкивала от себя ненавязчивую волну. Проводив Фаддея за рукав к одинокому камню, я стянул с него суконный зипун и усадил рядом, лицом к восходу.
- Побудем немного, - попросил я.
Фаддей покорно замер и тревожно начал всматриваться в горизонт, в сторону восходящего солнца.
- Не волнуйтесь, - успокоил я его, положив свою ладонь на его холодную руку. – Тут солнце встает всегда. И луна бывает, как ей и положено. Вот только звёзды располагаются так, как будто уже тридцать лет прошло. Понимаете?
- Понимаю, - неожиданно заговорил Фаддей. – Но почему солнце встает тут, когда у нас, там, скоро вечер? Не понимаю.
- А как должно быть? – поинтересовался я, вызывая его на разговор. – Может, мы в Америке сейчас сидим, по времени сейчас там как раз рассвет.
- Америка в другой конюшне, - сказал Фаддей. – Что-то вы с ключами напутали. Это Крым. И не тридцать лет прошло, а двадцать. Тридцать лет назад вон тех эллингов ещё не построили, - и он махнул в левую сторону по побережью.
- Откуда вы знаете?!
- Знаю, - коротко открестился Фаддей. – Ладно, спрашивайте. Что понял сам, объясню. Чего не ведаю – простите покорно…
- Где люди? Почему их нет? Или я их не вижу?
- Вы в них не верите. Вы их не любите. Зачем они вам? Вот их и нет.
- Как же так? А вы их тоже не видите?
- Конечно, нет. Кто открыл дверь, его глазами все и глядят. Если бы мне ключи доверили, я, может, и разглядел кого-нибудь. Грешен, значит. Чтобы всех увидеть во всех временах, надо всех полюбить. И тех, что были, и тех, что есть, и тех, что будут.
- Ясно, - промолвил я с сожалением. – А вот предназначение этих комнат, оно – к чему? Все эти подвалы, колокольни, мухи, петухи, мётлы?..
- Да были вы уже там, или будете когда-нибудь, если конечно, с табличками не ошибётесь. С названиями. А когда всё назовёте, тогда и порядок установится в голове и во времени. Сами посудите: муху вы слышите, петуха? Они живые. Значит какое-то приятное воспоминание с этим связано. Вспомните, какие люди при этом были? Может, и люди появятся. Если это из прошлого… Если из будущего – не знаю… Или вот рукописи там лежали на столе. Почитайте их, может, они ваши. По почерку-то себя сможете узнать?.. А с кастрюлей с мясом и вечно горячей – это самое простое. Пост идет Рождественский. Мясо – это искушение. Вы её не трогайте по-ка. Пусть постоит…
- Так вы тоже в швейцарах служили?!
- Давно… Качели мои видели? Вот их доделал и ушел. Попал, как вы, в комнату, а там такие же огромные качели и человек двадцать ребятишек, и я их всех вижу, а они мне все «папа, папа» кричат! В тот же день бросил Марии Акимовне ключи и ушел к толстовцам. Любовь дороже всего, понимаете? Её ещё заслужить надо. А когда тебе двадцать детей отвечают любовью и ты им – тем же, какие уж тут цыгане. Никаких денег не надо!
- Анна знает?
- Знает. Девочка она совсем. Трудно ей будет. Но я её каждый день во сне вижу. Значит, люблю. И она видит… Я ей верю.
Солнце поднималось всё выше. Фаддей сбросил валенки, размотал портянки и медленно стал прохаживаться по кромке прибоя босиком.
- Фаддей, - озарило меня. – А привозите-ка сюда своих ребятишек! Когда они ещё море увидят? А тут – пожалуйста! Пока ключи у нас. Пока ещё нет никого.
И тут его лицо просияло…
---------------------------------
Уже на завтра, на санях Анна привезла свой громкий, но послушный детский сад. Выстроив их в колонну, строгий Фаддей проводил их через открытую мною дверь к морю. Перекрестившись на восходящее солнце, они вошли в воду: две двойни возрастом по три и пять лет, две двойни – по семь и девять, две двойни - по одиннадцать и по тринадцать. Шесть мальчиков и шесть девочек. Бледные и светловолосые, они плескались часа три, пока солнце не поднялось так высоко, что начало печь нещадно. Убоявшись ожогов, купания закончили, назначив следующие через день. Я подошел к Фаддею:
- Есть предложение. Я за одной дверью луг заливной нашёл. Ты в своё время не пробовал лошадей туда зимой выгонять? Как бы Анне помогли, представляешь?
- Интересно… Я с ней поговорю… - согласился Фаддей.
На следующий день мы уже вели с Анной пожилую кобылу к двери на луг. Ступив на траву, лошадь долго внюхивалась в каждую былинку под ногами. Потом потихоньку начала пощипывать и жевать, уткнулась в корм и перестала поднимать голову. Анна привязала к недоуздку верёвку, воткнула кол в землю и развела руками:
- Пит, ты волшебник! – и рассмеялась.
- Хорошо, что я это помню. Я на этом лугу в детстве у дедушки сусликов ловил. Там дальше пруд небольшой есть. Набирал в ведро воды, заливал в норку, суслик наружу вылезал, я его и ловил.
- А зачем? Ты их потом выпускал?
- Суслики, они вредные. Едят зерно. Я их топил в этом же ведре, а потом собаке отдавал, дедушкиной, Динке. Она их ела.
Лицо у Анны побледнело, она согнулась и её начало тошнить. Кобыла перестала щипать траву и воззрилась на неё с укором. Я ринулся помогать беременной.
- Прости меня, пожалуйста, - извинялся я. – Но нельзя же говорить неправду! Ты спросила. Я ответил.
- Я больше не буду у тебя ничего спрашивать, Пит! И ты ничего не говори. Потерпи. Хотя бы месяцев восемь. Договорились?
Она села на траву. Лошадь успокоилась, опустила голову и принялась есть, как ни в чем не бывало.
- А дедушку ты любил?
- Наверно. Я не помню, - ответил я, присаживаясь рядом.
- А ты вспомни. Может, увидишь… Я вот маму очень любила. Были бы у меня ключи, я бы вспомнила.
И тут застрекотали кузнечики. Где-то на краю голубого неба стали собираться тучи. Я с внутренней тревогой почувствовал надвигавшуюся грозу.
«Ничего не исчезает, - понял я. – Мы просто редко возвращаемся памятью к тому, что было. Человек состоит из того, что он помнит. Люди живут потому, что кого-то любят. Кого любят, того и помнят. Вот такая простая формула. А «для того, кто любит, нет смерти и нет страданий», правильно, Лев Николаевич?»