Я поклялся себе вообще не думать о театре, но клятва эта, конечно, нелепая. Думать запретить нельзя. Но можно запретить справляться о театре. И это я себе запретил. А театр как будто умер и совершенно не давал о себе знать. Никаких известий из него не приходило.
И я вернулся в театр, без которого не мог жить уже, как морфинист без морфия.
Я старался спасти выстрел, я хотел, чтобы услышали, как страшно поет гармоника на мосту, когда на снегу под луной расплывается кровавое пятно. Мне хотелось, чтобы увидели черный снег. Больше я ничего не хотел.
Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли. И вот тут подозрения мои перешли наконец в твердую уверенность. Я стал рассуждать просто: если теория Ивана Васильевича непогрешима и путем его упражнений актер мог получить дар перевоплощения, то естественно, что в каждом спектакле каждый из актеров должен вызывать у зрителя полную иллюзию. И играть все должны так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена...
Михаил Булгаков, «Театральный роман» («Записки покойника»)
***
Пылающие люстры и кенкеты,
мир призраков и сумрачных теней,
вдруг вышедших из рам немых портретов —
вот поднялся; на ярус корифей
дел театральных — Аристарх Платоныч,
а вот — Иван Васильич меж дверей
застыл. Ах, проходите, наш Свет Солныч,
и желтый луч софита все жаднее
выхватывает лица авансцены,
сокровища настилов, стеллажей,
трухлявых лестниц, просящих замены,
разбросанных рабочими снастей.
Прожектор вспыхнет в козырьке, и вены
височные под гримом чуть синей, —
капризное потомство Мельпомены
играет желваками. Колизей
им ныне мог бы только позавидовать.
Не проходи, унылый ротозей,
с упадническим профилем властителя
великих дум, морали и страстей!
Страх смерти аль невроз и меланхолия?
Пиши же пьесу, силы не жалей!
Даруй им манускрипт самоиронии,
будь драматургом тысячи смертей, —
пусть дама с горностаем на плечах
и женщины, что в фижмах с кринолином,
театру рукоплещут и в слезах
выпрашивают роли у блондина
на статусе помрежа. — Что не так?
Я слышу фальшь и вижу лишь руины!.. —
Ночь съедена. И театра полумрак
натягивает нити паутины
для первого вошедшего в фойе,
поблескивая вензелем старинным,
портьеру распахнет: «Мадам, месье!
Вот ваша ложа», — и партер пустынный
впери;т свой взгляд на занавес пунцовый
с огромными кистями. — «Маскарад»?
«Вишневый сад»? Максудова «Снег черный»?
Ох, право, легче мне спуститься в ад! —
простонет Мефистофель и с укором
на дирижера взглянет. — Нет, карман —
не место для оркестра!.. Вместе с хором?
Увольте, это ж просто балаган!..
Сквозь вьюгу прорывается гармоника,
тоскливо распевая, как Тристан,
и тихий перезвон рояля колику
сердечную сулит. Бей барабан,
вздымайся конь златой! Твоя риторика,
актер, неповторима, ты — герой
плешивых декораций да буколики
с антрактом, сыром брынзой и икрой.
Дьячок читает точно по покойнику —
так пьесу монотонно-затяжной
диктует голос. — Стой! Лови разбойника,
что контрамарку продал в выходной!..
Тревожно дребезжит звонок. — Дай рампу,
в кулисы заворачивая сцену
словно младенца. Нервно курит тамбур,
и труппа ждет свой выход, чтобы стену
четвертую разрушить под эскадры
оваций зала. Жгучее волненье
охватывает жизнь вдохнувший театр
в рожденное на сцене представленье.
25 сентября 2022 года