Я не достал живых чернил,
не смог решительно заплакать,
куда-то мчал, что было сил –
меня преследовала слякоть.
Навзрыд писать о серых днях,
о ноябре? Невыносимо!
Пусть та, что рыскает впотьмах
проковыляет нынче мимо!
Но поздно: осень. Дело дрянь –
подумал я и встретил молча
разоружающую рвань –
пальто до пят – сплошная корча
праздношатающихся туч,
а глаз подбит, Луною тускл,
чей нездоровый луч-сургуч
перелопатил каждый мускул.
Он просверлил и ум насквозь,
предвосхищая дрожь в коленках,
как бы остаться не пришлось
наедине с тоской в застенках –
осенний воздух с мерзлотой
на дне угрюмого стакана
цедить из трубочки скупой,
напоминая истукана.
Но я сбежал от длинных рук,
сулящих горькое похмелье,
как вдруг застыл по воле вьюг
у стен чертога, где веселье.
За тайной дверью ждут жара,
что разлилась по барной стойке,
дрожащих звездочек игра,
чьи па в бокалах очень бойки!
Вот посреди танцпола – шест,
то экивок мохнатой ёлки,
здесь позабыт мороз-гефест,
что щиплет ёлку за иголки!
А на шесте кружится, глянь!
Раскрепощенная девица!
Душа из бренности восстань –
неповоротливая птица!
Декабрь светлый, тьма-январь
переплелись в ретивом стане,
коса – струящийся янтарь –
маяк в житейском океане.
Звенит серебряная шаль,
а звезды цокают в бокалах,
и разливается хрусталь
победоносностью в зерцалах.
Но только слёзы февраля
заставят кляксой изогнуться
страниц бесстыжие поля,
где ямбы с ямбами сойдутся.
И вот настал сей чудный миг,
кульбит девицы безупречен,
слеза венчает дивный лик,
что зимним лучиком освечен.
А после – скомканный этюд –
грачи – чернеющие кляксы
туда-сюда весь день снуют,
я ж с озабоченностью плаксы,
преодолев нелепый стыд,
всё ж окунаю слог в чернила,
и вывожу строку навзрыд
невразумительно, но мило!