пятидольное
маленьким засыпал, считая верблюдов в окне на фоне голубятни куны.
лет с десяти, читая по памяти онегина, сначала на отце оного, позже на дяде.
бо;льшую часть жизни засыпал между письмами.
последний год всё ближе к остаткам сгоревшей…
только о себе рассказывать умела, узок мой мир, как мир муравья… рахель
бессонница кормится запахом про;житых лет,
дождями на хлебной, ашдодом, охотским морозом.
под мерное чавканье порванных в детстве штиблет
елеем прольётся внезапно. внезапно навозом.
в конце ноября издевательски шепчет впритык:
еврейчик, еврейчик, куда прикатили дороги?
адамово яблоко пляшет ночами кирдык?
ты многих имел? а тебя поимели у многих?
финальные титры набросаны всем с пубертат.
ты просто не знаешь за чёрточкой точную дату,
но в будущей жизни, воруя хозяйский шпинат
блохастым котярой, отодранный будешь шпинатом.
верблюды по негеву сна караваном бредут,
онегин читает нотации между горбами.
и тех, и других по бессонницам съедено пуд
в курином бульоне. рутинным подсчётом, стишками
пропущенных снов обновится к утру номинал,
понизившись вслед прилетевшему в ночь пубертату
(в охотске такого животного толком не знал,
в ашдоде гораздо важнее сбежать от простаты).
по пояс за дюной зарылось в иерусалим
погасшее небо. верблюды плетутся аллюром.
второй по седьмому десятку дожарила блин
на письмах татьяна у выросших в гору бордюров.
корявые буквы ложились в тетрадь невпопад.
листы вырывала десятками вечером мама.
увы, ноябрю не закутаться в тот листопад
хрущёвки на ленина даже посредством сезама.
летучие мыши играли на ивах отбой,
плясали на цыпочках над голубятнею страхи.
мальчишка спешил вечерами исчезнуть домой
до первой звезды на чумацком заплёванном шляхе.
последние акты нагой квинтэссенцией снов
легко обнуляют блины, шуры-муры, патроны.
десятой главы не хватает, в которой любовь -
колибри, зависший над свалкой расстрелянных клонов.
пустившись во все сослагательно тяжкие влёт,
отправив к чертям воспитание в драном конверте,
затрахав окрестности, вдруг упереться в неё,
поняв, что лишь женщина рядом спасает от смерти.
на дюну прилёг непроглядный морозный туман.
вокруг синагоги строительный мусор на трассе.
торгуется стуками с небом еврейский духан
трёхразово в сутки и безотносительно грязи,
греша мимоходом направо, налево в быту
гешефтом с танахом. гордыня (отвратная штука)
то гоям, то геям кричит неуместно "ату",
но небо в прострации безотносительно стука.
в контракте с всевышним прописана крайняя плоть
кошерною правкой первичного в мире дизайна.
земным тяготением ритм не исправить: щепоть
синкопа, смещая опоры, бывает летальной.
мальчишки мужчинами стали в текучке сует.
берут на поруки уверенно время и лбами
пытаются сдвинуть вселенский обыденный бред.
рельеф синусо;вый родительской кардиограммы
по трактам реала то рвёт, то ровняет порой.
попутных кроватей никто не швартует устало.
больничные были. не насморк, не коклюш, не корь
и гоголи-моголи не возвращали в начало.
проснувшийся звук поднимает еврейский квартал
(в приморском ашдоде других не бывает кварталов).
припомнилось утро на житнем, где шойхет кричал:
дрожите меня! – над кровавою ванной. и сало
на бритых прилавках дрожало изрядно меня
дышащей под солнцем житомирским тоненькой шкуркой,
но бабушка руку на пульсе держала. дразня,
по хлебной потом ухмылялась домов штукатурка,
катала на сцене подбрасывал в небо пятак…
по зыбкому краю луны обескровленный шекель
(семь-сорок) катился неспешно (не наше гопак)
к высотному дому у моря на улице декель.
мизинцем попасть в небеса подсознательный фак.
в стабильности ёшкиных кошек довольная мина
заменит фантомность литфаков на жаркий мат-фак
израильских строек, связав навсегда воедино
приём в пионеры, коленки любимой, стену,
лотошные глупости кожаных старых мешочков,
отцовские строчки (листал их держась за жену,
поставив в сердцах на житомире жирную точку).
бессонница молится прошлому. пахнет кунжут
горелым орехом. в былое не шлют телеграммы.
в профуканных снах переростков верблюды не ждут.
тридцатое. месяц ноябрь. просыпается мама…
****
30.11.2022