Подслеповатый Полифем
передвигается уныло,
он, утомленный бытием,
изнемогает: где светило?
Новорожденный блеск травы,
благая синь над головою..?
Но только эха тень, увы,
его становится судьбою.
Знать, черно-белое кино
(залог немого постоянства)
само в себя обращено –
хитросплетение пространства.
Вот и грустит Циклоп о днях,
а с ним и матушка-природа,
когда погрязшее в страстях,
лицо пылало небосвода.
Вдруг возникает сонм теней:
неужто люди, может звери?
Иль то изменчивый Протей
уж обживается в пещере?
Небось под маскою зимы
сокрыл лицо, а ведь ужасны
угрюм-снега, чьи сны-псалмы
развоплощенью не подвластны.
Ты кто, чужак? Сквозит металл
в осипшем голосе громилы,
в ответ безмолвия оскал,
самовлюбленный, полный силы.
Но чу! Всевидяще «никто»
упало с чьих-то губ студёных,
а эхом скрученное «кто»,
щипцов подобием калёных
Циклопу стиснуло гортань,
угомонив лавину крика,
не дав ей выползти за грань
непроницаемости лика.
Сие таинственное «кто»,
едой не сделавшись для эха –
зато, звучащее, как сто
колоколов, не без успеха
преобразилось в кол тепла
и поразило в глаз гиганта,
сознанье молния прожгла:
утрата зрения – константа!
Но тут барашки облаков,
освободившись от опеки
дремучих стен – души оков,
приподнимают небу веки.
Вернулось зрение, но как!
Доступны оку стали птицы –
колом разогнан утлый мрак
внутри оттаявшей глазницы!
Слеза же мчится по щеке –
снегов нещадное похмелье,
весна господствует в зрачке,
разрушив чары подземелья.
Циклоп спешит на воздух, то
отказ от косности пещеры,
где вознесет хвалу «никто»,
как Одиссею новой веры!