Настал новый день. Я вела себя паинькой. Не просилась гулять, хотя очень хотелось. На улице чудо! На улице сказка! На улице первый снег! Мои друзья и подружки лепят снежную бабу и галдят , как воробьи, а у меня ангина.
Вообщем, бабулина рассказка была бы для меня утешением. Я старалась угодить, как могла: пыль вытирала, фикус поливала. Пока бабуля ходила в магазин, сидела с горластой Галкой. Я корчила ей рожи, гремела погремушкой, прыгала и, она замолкала тараща глазищи, а потом снова орала басом. Вообщем, я очень старалась, но ждать пришлось долго.
Мама по вечерам была дома. Она читала мне рассказы, сказки и стихи на ночь. Книги у нас были в большом почёте. Мама их покупала, брала в библиотеке и у знакомых. А ещё, если было настроение и, на огонёк заходили папины и мамины друзья, то были песни под папину гитару. Хорошие, душевные, русские, украинские. Все пели, даже я. Было прекрасно - уютно и весело. И всё же, продолжение Лушенькиной истории не давало мне покоя. Просто необходимо было узнать как ей гостилось у её сурового деда.
И, наконец, мы остались одни. Я пристала, как бабуля говорила, "хуже лихорадки" и добилась своего. - Да уж погостила, век не забыть. Ну, слушай.
-Привёл меня дедушка к себе в дом и сдал меня на руки бабушке. Её Дуней звали. Была она тихая, худенькая, маленькая и суетливая как мышка. И по всему было видно, что смертельно она боялась деда и старалась ему угодить. Взяла она меня за руку и повела сначала в свой закуток за занавеской. Там стоял топчан для сна, кованный сундук, а в углу светилась лампадка под иконой Богородицы.
Открыла сундук. Пахнуло травами. Вынула оттуда платьице и бельишко, сама слёзы вытирает. Меня жаром обдало. Хоть и маленькая была, а сообразила,-"У них ведь пацаны, а вещи девчачьи. Неужели мамкины?!"
Повела меня баба Дуня тёмным коридором в баньку. Её топили недавно, вода в бадье горячая. Мыла она меня бережно. Сквозь слёзы шептала: "Да худенькая какая! И ладошки, и ямочки на щёчках, и носик - всё как у Анечки". Вытерла меня мягкой холстинкой и торопливо, как украла, поцеловала в щёку. Пошли мы в избу.
Изба просторная, народу много. Уселись ужинать за стол: дед, шесть сыновей со снохами, шесть внуков и мы с бабой Дуней. Младшая сноха с животом. Она на стол подавала. Ужин был сытный, воскресный. Младший мальчик Лёнька был годами как я. Очень хотелось ему со мной подружиться, даже свой крендель с маком подсунул мне тихонько.
Большая семья у Михея Лопосова. Дом большой, земли много, скота много, а птицы не считано. Сыновья все взрослые, женатые, но хозяйство дед делить не давал и жили одним домом. Тогда был такой порядок : если родилась дочь, то земля на неё не наделялась. Дочь - отрезанный ломоть, уйдёт замуж из семьи, а у мужа свой надел. Потому считалось плохо, если девочка рождалась - земли не давали, а кормить её надо и приданое надо, без него замуж не возьмут. А у Михея красота - шесть сыновей, шесть внуков. Снохи всё из справных семей, с хорошим приданым. Жаден был Михей, прижимист, на работу лют. Себя не жалел и никому спуску не давал. Даже у внуков были свои обязанности по хозяйству. Вообще деревенские дети начинали трудиться чуть ли не с младенчества. Вообщем трудились без продыху. Ну и баба Дуня по молодости надрывалась нещадно. Бывало, что и рожала в поле. Не верил дед никаким жалобам на здоровье и никого не жалел. А Дуня с годами стала крепко прибаливать, а уж как дочь померла, и вовсе что-то с сердцем не так стало. И вот, как-то во время покоса , сгребала Дуня сено, да и упала замертво. Испугался Михей. Не приходит Дуня в себя и день, и два. Привёз Михей доктора из Баланды. Доктор шибко ругал Михея: "Что ж ты, образина дикая, жены не жалеешь?!Смотри, какая она у тебя слабенькая, как былинка. Сердце у неё никуда не годится, нельзя ей тяжёлые работы делать!"
Задумался Михей. Дуня у него была тихая, набожная, безответная и хозяйка, каких мало. Где другую такую ещё найдёшь. Да и умна была. Грамоте лучше его разумела и, весь учёт в хозяйстве на ней держался.
Стал Михей Дуню жалеть. Тяжело она не работала, но в доме управляла всем.
Сыновья переженились, вот она снохами управляла и за внуками смотрела. Дел хватало. Кому стряпать, кому скотину управлять, кому в поле - всё она решала. Снохи её любили и слушались потому, что она их жалела и в обиду не давала ни сыновьям, ни деду. Михею это может и не нравилось, но он в её дела не лез. Так в доме и повелось: там , где дед кулаком да затрещиной - бабка тихим добрым словом.
Ну, это я тебе, Любушка, то рассказала, что про Лопосовых потом от людей услышала, а в ту пору ничего я не знала. Не бьют да кормят - и на том спасибо.
Гостила я уже три дня. Братья меня не обижали. Один, как-то, дёрнул за косу. Лёнька выскочил, за ухват схватился. Кричит:"Лушеньку обижать грех! Она сирота! У неё мамки нет! Баба Дуня так сказала!" Ну, после такой защиты и вовсе со мной ласково обращались. Только дед меня не замечал. Сдвинет брови, усмехнётся криво и уйдёт. Но как-то раз не выдержал.
Была у старшей снохи в приданном машинка швейная. В то время для деревни это была богатая и редкая вещь. Шили крестьянки всю одежду на руках, иголкой. Я такого чуда не видела никогда. Прялку видела, да и то не у всех. Кто вовсе бедный - веретеном обходился. Станки ткацкие у многих были. Одежду шили из домотканого полотна потому, что на фабричную ткань денег не было. У нас полотна ткали из конопли. Сеяли её часто, чтоб тонкая была. Обмолачивали. Семена шли на масло, а стебли вымачивали, трепали, чесали. Получалась пакля. Вот её пряли и из ниток ткали материю разную. Тонкая шла на бельё и платья, толстая - на верхнюю одежду. Ну и шерстяные ткани делали. Красили. Краски, в основном, у махорника покупали. Кто такой махорник? Ну, это такой торговец всякой мелочёвкой, только товар он отдавал не за деньги , а за всякое старое тряпьё, шкуры. Менял он на старьё иголки, нитки, краски, книжки, гребешки, мыло, ленты, петушки сахарные и другую мелочь. Короче, всякую ерунду, без которой в хозяйстве никуда. Ну, ладно, отвлеклась я. Но ты же хочешь знать, как раньше было?
Ну, вернёмся к машинке. Сноха ждала ребёнка. Готовила она приданое, пелёнки подрубала да отвлеклась, оставила машинку без присмотра. Ну, а мы тут как тут.
Лёнька взялся крутить, а я пелёнку подложила да палец иголкой проколола. Ну, ясное дело, заплакала. Больно же. Тут дед и налетел. Лёнька за печку нырнул, а дед сорвал со стены верёвку толстую (он ею внуков "воспитывал") "Ах, ты , приблуда!" Верёвка обожгла спину. И вдруг, рванулась баба Дуня, загородила меня собой да тихо так говорит: "Меня бей, я не доглядела. Да не верёвку возьми, а молоток или топор. Устала я от тебя изверга, от злобы твоей. За что на дитя кинулся?! Ты от дочки отрёкся. Даже хоронить не пошёл и меня не пустил. Всё сердце мне растерзал, как зверь. Осталось только добить меня, я рада буду отмучиться." Дед верёвку уронил, речи лишился. Баба Дуня хотела, видно, уйти. Развернулась она резко и рухнула на пол. Дед затрясся весь. Видно, что очень испугался. Молча схватил её на руки, легко, как пушинку. Огромный, неуклюже ступая, отнёс в её закуток. Уложил на лежанку и занавеску задёрнул. Потом повернул ко мне растерянное бледное лицо и прошипел: "Марш на печь, ужина не получишь".
Какой ужин! Я от страха чуть жива и Дунюшку мне жалко. Потянулась я к ней душой и про себя так её называла. Проплакала потихоньку до вечера. Вечеряли без меня. Дунюшка моя голосу не подала ни разу. Дед бурчал: "Ништо. Не впервой, отлежится и подымется".
После ужина Лёнька втихаря пробрался ко мне на печь. Он спёр для меня хлеба, картошину и принёс кружку молока (младшая сноха налила и велела отнести). Дед сделал вид, что не заметил.
Ночью мне не спалось. Хотелось , чтобы поскорей приехал тятенька. Я услышала тяжёлые дедовы шаги. Дед потихоньку говорил с Дунюшкой, - " Дунь, что ж молчишь? Хоть слово ответь. Ну, не серчай ты на меня, дурака. Сам себе ведь не рад. Дунюшка, кто ж дом держать будет? В ответ бабуля только вздохнула тяжко.
- Дуня, ну, хочешь, с Лёшкой поговорю? Слышишь? Я , Михей Лопосов, просить его стану, чтоб Лушу он нам с тобой оставил. Не только пальцем, ни одним словом не обижу её больше" В ответ опять только вздох тяжкий.
Утром дед засобирался в Баланду за доктором. Нагрузил на бричку мёда бочонок, масла, яиц, мяса. Снохам приказал: "Алексей за Лушей приедет если без меня, попросите его, (не для меня, для Дуни)пусть она ещё погостит у нас." Коней хлестнул и погнал шибко. Доктора привёз быстро. Доктор посмотрел, послушал, вытащил из баула порошки , пузырьки. Позвали одну из снох. Сноха была грамотная. Читать умела. Написал доктор на листочке когда и что пить надо. Потом, строго блеснув очками , сказал :" Покой нужен. Ходить нельзя, сидеть пока тоже. Тихо чтоб было, расстраиваться нельзя. Кормить , поить лёжа. Даже говорить много нельзя. Вообщем, плохо дело. Не ручаюсь, что подымется. Молитесь, на всё воля Божья." С тем и уехал.
В доме сделалась тишина великая. Деда как подменили. Молчит. За что ни возьмётся - всё из рук валится. Как-то сел со мной рядышком да и говорит: " Лушенька, ты не бойся меня, я тебя не обижу, я ведь дед тебе. На-ко вот тебе." И подаёт мне куклу тряпичную и атласную ленту в косу. Я подарки взяла, как положено, поклонилась и сказала:" Спаси Господи, дедушка". Дед отвернулся, крякнул как-то странно и быстро вышел из комнаты.
Потом бабуля тихо так попросила:"Луша, позови кого-нибудь. Пусть за батюшкой пошлют , пока у меня есть ещё силы". Сноха привела батюшку. Все вышли. О чём они беседовали, никто не знает, но после этого бабуля немного повеселела, даже поела чего-то. Поздно вечером, когда все улеглись, Дунюшка тихонько меня окликнула: "Лушенька, поди ко мне". Я слезла с печки осторожно и нырнула за занавеску. При свете лампадки Дунюшка показалась мне ещё меньше, вовсе как девочка. Глаза огромные. У моей мамы, говорят, были серые глаза, как у бабушки. И волосы мягкие и светлые такие же. Я подумала, что Дунюшка вовсе еще не старуха. И она красивая, только больная и замученная какая-то. И так мне её жалко стало и зло взяло на деда. Я хоть и маленькая была, а понимала, что это он виноват. Подошла близко, села на краешек топчана и провела ладошкой по влажной бабулиной щеке. Бабуля мою руку придержала и поцеловала. Зашептала тихо и быстро, как будто боялась не успеть: "Лушенька, мне не долго осталось. У деда жить не соглашайся. Ничего хорошего из этого не выйдет. А как станешь большая, так не слушай никого. И замуж иди по любви и по своей воле, как мама твоя. Она хоть мало жила, да счастливая была. Ну, ты этого сейчас не понимаешь, мала больно. Ты запомни только. Да не плачь, может поднимусь ещё и поживу. А деда не кляни. Молись за него." Потом она меня перекрестила и поцеловала, как будто благословила.
А через день приехал отец. Речи не дал вести, чтобы я у деда жила. - "Не сирота она. При живом отце не пропадёт. Но Вам Михей Данилыч поклон низкий, что не дали Лушеньке пропасть." Дед выслушал всё спокойно, без обид. Велел снохе: " Даша, собери-ка там Луше узел. Ты знаешь. Я для неё с ярмарки привёз". Были в узелке платьица, платочки, бельишко детское. Были сладости, были и денежки (до замужества лежали они в сундуке с приданным). Я зашла к бабуле в закуток, поцеловала её и низко ей поклонилась.
Пошли мы с тятей домой по снежку да по солнышку. Радостно было. Надоело мне у Лопосовых. Домой пришли - мачехи словно и не было вовсе. Тётка блинов напекла. Вася-брат важный такой. Первый раз ему отдельно от отца, как взрослому мужику заплатили. Он на радостях тётке платок привёз, а мне кулёк леденцов. Вот и у нас праздник в избе. Рядом родные люди, добрые, весёлые. Ни тебе ругани, ни злобы. Хорошо-то как! Правда? - "Правда, бабуля! Смотри, какой я тебе клубок смотала, даже в руке не умещается". - "Работница ты моя! Ну вот и спать уже время. Галка-то вон, наелась да и сопит во всю. Ну, ложись уже. Большая ты у меня, сама уснёшь." - "Ба, ну а Дунюшка-то как же? Поправилась?" - "Всё, я сказала. В другой раз про это. Да и надо ли? Тяжко и вспоминать мне. Ну, может и надо тебе знать, чтоб лучше жизнь понять. Не всегда она сладкая да гладкая. Человек много может пережить, а всё же, себя не потеряет. Ну ладно. Это тебе ещё не понять, и слава Богу. Спи скорее, а то мама с папой придут, и получим мы с тобой выговор строгий."