Где целует ветер серый камень
(Будто выбрал место для любви),
Там течет малиновая Кама
В сумасшедшем запахе листвы.
И по злому утреннему следу,
Где застыли бронзовые львы,
Все ясней, что понял Кастанеда
В повороте женской головы.
На полшага пепла сигареты,
Будто реют в реку снегири.
И впадает пепельная Лета
В полуправду утренней зари.
2.4.1989
ОКСАНКЕ, ХУДОЖНИЦЕ-УГОЛОВНИЦЕ
Мой друг Гоген, твои полжизни - краше!
Как давят горло линии твои.
Не уходи. Смотри! - в лиловой каше
Текут по кругу желтые ручьи.
Не уходи. Стучит строка в забое,
Мои молитвы - с бритвою в руке.
Не уходи. Оставь меня в покое,
Отдай свободу смерти налегке.
И, поседев от курева и мата,
Твои привычки меряю сквозь стыд.
Я не могу тебя - любовью брата,
А если только верится навзрыд.
Мой господин, как кратко время слуха,
Когда ему так радовался ты.
Возьми мое отрезанное ухо,
Глухую щедрость местной нищеты.
21.10.1989
Мне валторны вокзала уже не споют отходную.
Ленинград - это миф, и в Москве не отыщешь родни.
Перед новым пожаром Москва, будто табор, ликует,
И дорог магистральных дрожат приводные ремни.
Пронесут поезда перед окнами грязной Казани,
Пролетят корабли в город серых развалин - Челны.
Деревенская Пермь, и рабочий Свердловск, и Челябинск,
И огонь голубой запредельной чужой стороны.
Не молись, идиот, как погонят тебя отовсюду,
Полминуты на взлет, и уже не достанут они,
Заколдованный мир и тайги невменяемой груда,
И богатой страны в темноте голубые огни.
И звериной тайги под ребром золотые огни.
3.11.1989
ПИСЬМО
Нет, Сережа, я не сожалею.
Наше зло не вызовет тревогу,
Если под сияньем Козерога
Я от перепоя околею.
Не ругай драчливую веселость,
Разве можно жизнь цедить по капле.
Разве можно слышать этот голос
Голубого лысого сатрапа.
Мы с тобой не те или не эти,
Нас голубят Шилка или Нерчинск,
Мы с тобой - Сухановские плети,
Мы легли защитниками Керчи.
Что любовь? Люта и твердолоба,
Конкурентно-рыночного типа.
Объясни, пожалуйста, попробуй,
Этой, прости господи, Ксантиппе.
Что же дети? Что ты им покажешь,
Как дерьмо добро переломало?
И они - не наши и не ваши.
И кому ума недоставало.
3.12.1989
Как опостылевший роман,
Себя выбрасывает город,
Где ждет колючая зима
В ночных больничных коридорах.
Я не могу ронять слова,
Когда проходит ночь, как воля,
По переулков рукавам,
По едкой, выветренной соли.
Колодой карт червовый снег
Ветра, как мусор, вытряхают.
Твоя любовь не выпадает
И не является во сне.
Она уходит, как душа,
По злой, ветвящейся пороше,
Пока ветра бинтуют площадь,
Косноязычно ворожа.
И, наконец, вступает Бах
В пустое каменное тело,
Оно плывет осиротело
И тонет в хлынувших снегах.
Декабрь 1989
РОДИНА
Я устал говорить, что тебя не люблю.
Я, как Сергий, кадык топором разрублю,
Чтоб остались следы боевые.
Вы - глухие. По-русски - глухие.
Что доселе стоит между вами и мной,
Вы - не я, вы - в столице болван золотой,
Где наука - что лавка с посудой.
Где утрачены поиски чуда.
Вот и время уже измеряли в сердцах,
Колокольное чудо звучало в часах,
Ну, а вам эта радость - помехи.
Как в двадцатых крамольные “Вехи”.
И осталось надолго с крамольной душой
Колокольное эхо у вас за спиной,
Чтобы вы навсегда не забыли,
Как озлоблены лошади в мыле.
23.1.1990
СВЕРДЛОВСК
Он проиграл, и снег его лежит
В том самом парке ночью на скамейке,
Куда листва осенняя спешит,
И девочка протягивает деньги.
Уже не встать, и слишком опоздал,
Его художеств больше нет в помине.
Ты веришь ли, как холоден металл
У тех скульптур на городской плотине.
Ноябрь 1990
Я всем солгу, как ты меня учила,
Твоим святым и матери своей.
Зима как тать, она заходит с тыла
И убивает белых голубей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но жизнь меня на колдовстве растила
И пьяных красок вареве земном,
И мне пророчил воздух за окном
Шумящей кровью крон зеленокрылых.
Пермь, декабрь 1990
КОВАЛЕВСКОЙ
Единственная, ты - открыла мне:
«Скорее прочь от этой грязной бабы!»
Сквозь нищету, наветы и нахрапы
Твое лицо - покоем в вышине.
Как на расстрел, ты выбрала свой крест,
Бесцветье душ в семействе крестоцвета.
Ведь к свету тянет тех, в ком света нет.
Что ж к темноте тебя тянуло, Света.
1990
Это после татаро-монгольского ига -
Ни любви, ни жены, ни судьбы.
Почему-то живу, не дотла прогоревшая книга
Или птица в пике из библейских морей голубых.
Я еще нагляжусь на щемящую женщину-осень,
Изумрудную гибель в краю облетелости бедной,
Возвращенье грачей и бессмыслицу “Граждан” Родена,
Я еще напишу про постылой Елабуги осень.
Как тепло замерзать! Мне не нужно на Северный полюс,
В тридевятое царство, где можно во что-то поверить.
“Все приходит трудом”. Нет ни крови, ни правды, ни меры,
Одинаково все. И дремота избавит от боли.
Список личных потерь завершается именем Стенли,
Мне не нужно на полюс, и только откуда-то с неба
Ваша музыка все еще радует сердце,
Будто память о счастье, которого не было.
Одинаково все, все предметы, и люди, и книги,
Все стихи, и живые еще, и гробы.
Это после татаро-монгольского ига,
Ни жены, ни любви, ни судьбы.
Дайте нищему сны, а болвану наживы,
Если руки за спину, и вечер уже на подходе.
Вы скажите спасибо еще, что мы - живы.
Что мы больше других ненавидим, когда напрягают поводья.
Декабрь1990 - июнь 1991
Нас накажет создатель, что всуе
Мы молились о синих колодцах,
Пели песни по-волчьи, вглухую,
А любили кого попадется.
Он под ручку проходит не с нами,
Сторонится, как ливни косые,
Что мечтали о бабе красивой,
Да работали злыми руками.
25.11.1991
Мы роем окопы. Мучительно время окопов.
За нами - ни плача совы, ни икон, ни скандала.
Речная граница уходит на юг от Европы,
А в мелких протоках подмоге не видно причала.
Кому наши жизни, их крепость обходит пехота.
Гвоздики сгорают полегшим под стенами Бреста,
Но хуже войны разгулялась в тайге непогода,
Помои дождя заливая в окопы отвесно.
А мы, кто рожден во второй половине апреля,
Чей траурный разум уральским дождем искалечен,
Смеемся над богом, что правит огонь мимо цели.
Что стоят природа и чувства твои человечьи.
Август-декабрь 1991