Трудно говорить. Страстоцвет судьбы. Красивая, чистая, умная речь.
Пассифлора
Для чего из лиловых цветов
мне на изгородь брошен покров,
пассифлора моя, пассифлора?
Шесть веков растворились в дали,
чтоб достигла ты нашей земли,
пассифлора моя, пассифлора.
Под звезды убывающей ход
прочитаю наивный твой код,
пассифлора моя, пассифлора.
Даль веков, корабли, Новый Свет
дали имя тебе — страстоцвет,
пассифлора моя, пассифлора.
Итальянский схоласт неспроста
воплощеньем страданий Христа
всё же сделал тебя, пассифлора.
Копьевидное жало листа
не умножило раны Христа,
пассифлора моя, пассифлора!
И, наверное, только слова,
что шипов было семьдесят два
в том терновом венце, пассифлора.
Пять тычинок, три рыльца в пуху —
ни при чем. Это как на духу
говорю я тебе, пассифлора.
Край скалы
Надежду оставляла на потом,
жила, с погодой споря.
Ровесница плывёт за Флегетон,
а я сижу у моря.
Легко прошли высокие валы.
Всему готова смена.
Волна уже задела край скалы.
В ногах — мальки и пена.
Молитва
Домишко с дымливым печным отопленьем,
и летние щи на хромой керосинке.
Под вечер – чаи с прошлогодним вареньем,
под них обсуждаются цены на рынке.
Едва загораются звезды ночные –
пустеет под старой черешней терраса.
Горят прописные, чернеют строчные –
молитвенник ждет отведенного часа.
Сказать, что от старости радости мало, –
легко, заглянувши в старухины очи.
А смолоду даже молитвы не знала,
которою можно призвать Тебя, Отче.
Романс
Море, белое, как молоко.
Белый парус в тумане — умышлен.
В этот час обмануться легко.
Что стоит за блаженным затишьем?
Облака над обрывом пасти —
и однажды заметить случайно,
как песок из разжатой горсти
между пальцев уходит прощально?
Что нам стоит последняя блажь?
Кто ответит? Не будет ответа.
Лишь, маня, пробегает пейзаж
по следам уходящего лета.
Гурзуф
Ещё пейзажем кипарис не правил,
когда отмечен Пушкиным Юрзуф.
Шаляпин пел.
В холстах Коровин славил.
И мимо шли Осман или Юсуф.
А девочка Цветаева скучала,
одна, в гурзуфской крепости, весной.
И думала,
спускаясь,
у причала:
— Ну кто сюда отправится за мной?
Львы у ворот
При свете ночных фонарей,
в часы, когда день устаёт,
люблю этих спящих зверей
в саду, на мостах, у ворот.
Я каменный холод кудрей
не раз утепляла рукой,
когда леденил их борей
у входа в больничный покой.
И кто меня щёлкнуть успел
сидящей на звере верхом?
Тот снимок ещё чёрно-бел
и снят в освещенье другом.
При свете ночных фонарей,
в часы, когда день устаёт,
люблю этих спящих зверей
в саду, на мостах, у ворот.
Сколько раз
Сколько раз уходили столетья понуро —
археолог увидит трезвее и проще.
Сколько раз уходящей казалась натура?
Сколько раз обживались прибрежные рощи?
Что взойдет на земле вперемешку с камнями,
коль осколки похожи на зубы драконьи?
Не хочу я меняться ни с кем временами:
что повадки дракона, что — вора в законе.
Пахнут пеплом следы миновавшей эпохи,
опалённые лавры лежат на бастиде.
Сосны ржа достаёт и сквозь чертополохи —
олеандр, как законная кровь на корриде.
Последняя стирка
Из прошлого летит к тебе снежок.
Там холодно. Там редко топят печи.
Девичья шубка не ласкает плечи.
Нещадно жмёт невесткин сапожок.
Предчувствуя, что близится побег,
мать промолчит и раздраженье спрячет.
Вдогонку по себе невестка плачет.
Тугим узлом завязан бабий век.
Неужто жить при мужниной родне,
варить обед без должного пригляда?
— Как ты живёшь, сама себе не рада?
— А ты?
— Давай не будем обо мне.
А век спустя: — За всё меня простите.
Я так легко отделалась тогда!
Плескалась в оцинкованном корыте
последней стирки мутная вода.
Ты
Старый кедр, не жалея, смели
две ненастных весны и стройбат.
Те, кому не хватает земли,
уж совсем не на звёзды глядят.
Лишь вчера отшумел водосток
и порывистый ветер остыл.
И, взглянув на беззвёздный восток,
ты кедровую шишку зарыл.