Обезьяна взвыла от ужаса в древней саванне, себя осознав:
как будто от шкуры и тощих сосков своей мамки отторгнута
или от стада, вострящего ухо на шорох,
глядящего в сторону тихо крадущихся кошек больших
ей пришлось оторваться – и больше того:
ведь пришлось ей с разбегу в Ничто провалиться,
на «нечто» делиться, в котором, как лапой слепой ни ощупывай,
чуждое только нашаришь – и обречённое «я»,
что, к ручью наклонившись, уже себя жертвой
не только лишь хищника зрит, но и времени, небытия.
Схватили с отчаянья красную охру,
давай размалёвывать камни, пытаясь связать,
что распалось, рассыпалось перед глазами,
давай изливать то, что чуют внутри
и давать имена – будто имя действительно
делает чуждого им крокодила и льва
заклинаемым духом (туда же огонь, и грозу, и всё прочее),
духов вокруг наплодить, чтоб заполнилась бездна,
Ничто изничтожилось; дальше придумать богов
и виниться пред ними за то, что себя осознали,
смиренно проситься в утробу обратно;
придумать табу, их утроить, и снова утроить;
пытаться, свой мир из себя же построив, себя убаюкать,
уснуть, всё скрепить навсегда и не думать,
каноном связать, всё заполнить орнаментом
(видишь, в его завитке обезьяна
от ужаса сжалась и впаяна намертво?)
Со временем, и на алтарь в виде жертв положив
миллиарды таких же, как сами
из страха пред небытием и страданием,
и распиная любого, кто рушит канон (иль сжигая),
кто стены шатает и так очень шаткого дома,
в итоге построили мир, нам уютный, понятный,
но, главное – очеловеченный так,
что другого как будто и нет –
и вот в нём уже можно мечтать
и ценить проницательность мысли,
смотреть в пустоту романтическим взором,
бежать в неизвестное,
грезить свободою и декадентствовать,
и многомерный узор отношений сплетать.
Но под тонкою кожей культурною ужас
по-прежнему с нами, и не для того ли,
чтоб снова наружу достать его и заклинать,
люди вечно воюют, и чудищам всяческим
в жертву себя же приносят?