Возвращаться из татарского плена,
Зная, что проклята до тысячного колена,
Зная, что порченая, выжженная, гнилая,
Зная, что дома – ни дымка из трубы, ни лая…
Бесконечно брести, пачкать красным слепую глину.
Бесполезно кричать «прости» и ползти с повинной,
Никому не нужна перекошенная утроба,
Нету денег ни на попа, ни на крышку гроба.
У родни, тех кто выжил, новые злые жены.
Из татарского плена – хуже, чем прокаженной…
Все равно – шаг за шагом, туда, где стоят утесы.
Вместо туч золотых у них маленькие березы.
И куница живет в дупле и стрекочет сойка.
И вороны смеются – горько, подруга, горько.
Ты вернулась, не опустилась и не сломалась.
Пусть от целого сердца осталась такая малость.
Но под ребрами бьется, и руки не опускаются,
И русалка как будто щука в реке плескается.
И любимый кается – потерял, мол, не спас, не выкупил.
И уходит в деревню заниматься делишками невеликими.
И на этой ноте идеального одиночества
Ты берешь и врастаешь в землю и уже ничего не хочется –
Ни столбом замереть, ни родиться женой Иакова…
Смерть и верность читаются плохо.
А пишутся – одинаково.