Прорезал небо жуткий глас,
земля пришла в движенье,
кольнуло сердце в энный раз,
возникло наважденье
несносно-дьявольское: глаз!
Гротескно-очумелый,
и липким потом в сей же час
покрылся лобик белый.
Спешит на помощь ей метель,
нашептывая нежно,
слова, душистые, как хмель
на ушко тихо, снежно.
Зима же впитывает всласть
пурги волшебный голос,
внезапно новая напасть –
чернеет белый волос!
То застарело-рыхлый снег,
как память зачервивел,
вот оживают пульсы рек –
груз лени опротивел.
Подкралась к горлу тошнота:
тепло и слякоть утра
из чаши бытности уста
пьют вместо перламутра.
А тут еще нежданный страх
от темени до пяток,
зима ж небрежно, впопыхах,
завидевши лошадок,
садится в сани и велит:
“Начертан путь. В столицу!
Невмоготу: душа болит,
вези же царь-девицу!”
И кучер-ветер резво мчит,
как вёрсты дни мелькают,
но сердце тягостней стучит,
видения ж стращают.
То малокровный месяц-паж,
то вздорная Селена
ночное небо вводят в раж,
чертя лучом “измена!”
То у поселка “Вронский” дуб
осклабится бесстыдно.
“Но отчего он стал так груб?”,
вдруг сделалось обидно.
Вновь сотрясает землю гул,
протяжно сея страхи,
грозя зиме сведеньем скул,
суля фатальность плахи..?
Остановились. Шум толпы,
железная дорога,
но где столицы то столпы?
В глазах опять тревога.
И тут тоска сдавила грудь,
забилось сердце птицей:
многоколенчатая жуть,
а глаз, как у орлицы!
По синим рельсам, сея свет,
безудержно-фатальный,
во фрак по-мартовски одет,
мчит поезд инфернальный.
То Обираловка – сюда,
зачем и сам не зная,
доставил зиму кучер. Да,
есть станция такая.
Вагоны-дни летят стрелой,
что значит – перемена,
уже кричат наперебой:
“Да здравствует!” Измена
опять мерещится зиме,
застывшей на мгновенье,
перед вагоном в полутьме,
где стук колес – забвенье.
Измена кажет подлый лик
и из щелей платформы,
она весны лихой блицкриг,
любые примет формы.
Она – везде, куда ни глянь,
в бахвальстве елей, сосен,
во все края простерла длань,
а облик так несносен!
Но тут зиме пришло на ум:
под колесом спасенье,
шажок с перрона наобум
и кончатся мученья!