ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ И СОСТАВ КНИГИ "ОСТРОВА"
Литературно-художественное издание
Толстоус Василий Николаевич
ОСТРОВА
Стихотворения. Эссе
© Толстоус В.Н.,2023
© Воронов А.Б., издатель 2023
УДК 821.161.1.06 (477) - 1
ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т54
Т 54 ТОЛСТОУС В.Н.
"ОСТРОВА" – Стихотворения. Эссе. –
Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова" – 2023. - 76 стр.
Книга Василия Толстоуса "Острова" включает в себя стихотворения, созданные под воздействием образов политических фигур всемирной истории, а также – творчества поэтов и писателей, высоко чтимых автором, повлиявших на его жизнь и творчество.
В книге также публикуется восемь эссе, написанных под воздействием личностей литераторов – современников автора.
Для семейного чтения.
Дизайн Воронов А.Б.
Формат 60x84 1/16. Бумага мелованная.
Печать цифровая. Усл.-печ.л. 6.51
Гарнитура "AcademyCTT".
Подписано к печати 10.01. 2023 г.
Отпечатано в типографии
"Восток пресс плюс"
83102, ул. Куйбышева, 77.
г. Донецк
СТИХОТВОРЕНИЯ
1. БРАХМАН ДАНДАМИЙ И ЦАРЬ АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ
...И Александр сказал брахману: «Я
Аммона сын, и в гневе бешен.
Дандамий, что толковость мне твоя
без главных слов, что яростней огня?
За них я золота отвешу».
«Мне кажется, я подберу слова, –
с улыбкой отвечал Дандамий. –
Да, многих стран ты царь и голова,
но что мне власть, что – злата караван?
Бессмертие, Великий, дай мне!»
Царь побледнел, и в гневе обнажил
свой меч, сверкнувший словно солнце,
но вдруг услышал в тающей тиши
слова с небес: «К Евфрату поспеши,
не то судьба твоя прервётся».
И опустился меч в руках царя.
Брахман глаза прикрыл в печали,
сказал: «Планеты снова встали в ряд.
Они со мной о многом говорят,
но, право, лучше бы молчали…»
И прочь ушёл Великий Александр,
отправив меч обратно в ножны,
шепча: «Аммон, твой раб я, но и – царь,
что создал мир без зависти и свар,
и – умереть? Нет, невозможно!»
А голос с неба тихо продолжал:
«Царица-девственница в грусти,
в её груди горит любовный жар…»
Но умолчал, что вороны кружат,
и на душе царицы пусто.
Дандамий долго Александру вслед
смотрел, сопровождая взглядом,
шептал: «Бессмертия на свете нет,
и даже шесть всевидящих планет
не смогут уберечь от яда».
Диалог индийского брахмана Дандамия с Александром Македонским:
“Зачем ты всё воюешь: если и всем обладать будешь, возможешь ли взять с собой?”
Александр горестно воскликнул: “Зачем ветер вздымает море? зачем ураган взвихряет пески? зачем тучи несутся и гнётся лоза? Зачем рождён ты Дандамием, а я — Александром? Зачем! Ты же, мудрый, проси чего хочешь, всё тебе дам я, владыка мира”.
Дандамий потянул его за руку и ласково пролепетал: “Дай мне бессмертие!” Александр, побледнев, вырвал руку из рук старика.
2. ЧИТАЯ СВЕТОНИЯ
Светоний был, конечно же, неправ,
когда писал, что палачи во власти
нечасты, но от Рейна до Днепра
уже прошлись подобные напасти.
И будто бы случались времена,
когда пилили головы народу.
Тираны изрекали, в чём вина,
и – под пилу. Безбашенная одурь.
Да, тяжелы сатрапские дела,
хотя хранили их свои гестапо,
а засыпали зная, что пила
не оплошает в вотчинах сатрапов.
Ещё любили деспоты топор,
травили чем-то гадостным в бокале.
А в Риме сотни лет на склонах гор
людей к крестам гвоздями прибивали.
Тиран для страха ставил прочный крест,
а рядом вёл постройку мавзолея.
Наверно, на земле не сыщешь мест,
где знали счастье те, кто послабее.
3. ***
"...ходит, ходит один с козлиным пергаментом
и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул
в этот пергамент и ужаснулся. Решительно
ничего из того, что там написано, я не говорил.
Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!"
М.А.Булгаков. «Мастер и Маргарита».
Босые ноги. Пыль. В зените солнце.
Две тени от оборванных бродяг,
из тех, что вдаль идут, пока идётся,
пока светло в затерянных полях.
Один чуть выше. Оба бородаты.
Пуста дорога, рядом – никого.
Неясен год, ни месяца, ни даты –
лишь миражей и зноя колдовство.
Тот, что пониже, с резкими чертами,
молчал и свиток к сердцу прижимал.
Второй был скор, и тонкими перстами
вязал слова незримого письма.
Он говорил: «Кромешна жизнь под небом.
Законы чужды. Правды в мире нет.
Важнее нет тепла, воды и хлеба,
чтоб стало сил для маленьких побед.
Любить людей – достойная наука,
её поймёшь – и ближе станет рай…
Но как простить продавшегося друга,
что ближе нам: «Люби!» или «Карай!»?
Зачем молчишь? И что так резво пишешь:
что я – пророк? Мне тошно – хоть умри.
Мир болен словом – слов пустых излишек,
везде хула и гнева дикий крик».
Он замолчал и пот отёр рукою.
Высокий лоб качнулся к небесам:
«Отец, когда? Покончить с суетою.
Нельзя? Нельзя. Да я и знаю сам…»
Второй писать не смел, но так хотелось!
В глазах не гас горячечный огонь,
а ветер нёс и свитка тихий шелест,
и козьей кожи благостную вонь.
Он вдруг спросил: «В чём истина, Учитель?»
Тот замолчал. Вдали Ершалаим
плыл над землёй горячей, нарочито
белея храмом каменным своим.
4. ***
Д. С. Мережковскому
Сиренью пахнет римский вечер,
небесный свет пронзает сад.
Луне поёт, звенит, беспечен,
хор ионических цикад.
Молчит скульптура Аполлона,
Дианы чуткий шаг затих.
Светило сверху, с небосклона,
едва подсвечивает их.
В сиянье лунном колоннада
бела, горда, и тень колонн
ложится на аллеи сада
и тёмный каменный амвон,
а два точёных изваянья,
сплетясь в невинной наготе,
смели, казалось, расстоянье,
одну отбрасывая тень.
Напротив высится обитель,
её венчает белый крест.
Огромный мраморный Юпитер
застыл с ключами от небес.
Четвёртый век пропах сиренью,
и пусть прошло не счесть веков,
брожу в саду, цепляю тени
недвижных мраморных богов.
И вижу ясно: в лунном свете,
грозясь амвону христиан,
стоит, за всех богов в ответе,
Отступник Август Юлиан.
5. ТАБУ
Четыре звука «трубочкой»: т а б у…
В них блеск и окончательность гранита.
Вот так же точно в тёсаном гробу
загадка от искателя укрыта.
Пускай судьба висит на волоске
(то, что внутри – души живой не стоит!),
но молоток пульсирует в руке,
наметив скол последнего устоя.
Один удар – и всё взлетит к чертям.
Под звон осколков – чистый и хрустальный –
начнём не удивляться холодам,
наследовавшим выплеснутой тайне.
6. ***
Я – вечный Сен-Жермен.*
Я был. Я есть. Я буду!
Я – с временем обмен
свершаю здесь и всюду.
Вокруг мелькает жизнь, –
рождения и тризны.
Ты, милая, не злись, –
бессмертные капризны.
В заброшенных веках
друзья, разлуки, песни.
Кошмары в долгих снах
для памяти полезны.
Так сотая любовь
смеётся над сто первой,
встречая год любой
витком на срезе нерва.
Морщинятся друзья,
из них уходит память…
В обратный путь нельзя
их всех перенаправить!
Я – вечный Сен-Жермен!
Но жизнь не вся – обуза,
пока с моих колен
вещает тихо муза.
* Граф Сен-Жермен (фр. Le Comte de Saint-Germain, ок. 1696—1784 — авантюрист эпохи Просвещения, дипломат, путешественник, алхимик и оккультист. Происхождение графа Сен-Жермена, его настоящее имя и дата рождения неизвестны. Владел почти всеми европейскими языками, а также арабским и древнееврейским. Обладал обширными познаниями в области истории и химии. Занимался «улучшением» бриллиантов, алхимическим получением золота. Выполнял дипломатические миссии, пользуясь одно время доверием короля Людовика XV. Чаще всего именовал себя графом Сен-Жерменом, хотя и представлялся иногда под другими именами. С именем графа Сен-Жермена было связано множество вымысла и легенд, во многом из-за которых он остался одной из самых загадочных фигур в истории Франции XVIII века. Имеются рассказы о том, что Сен-Жермена видели после смерти в 1784 г., причём ему приписываются различного рода пророчества.
7. ***
По влажной зелени травы
стекают капли. Шорох леса
и небо слабой синевы
приобретают силу веса.
Здесь тишина сама закон,
и, – пусть минуты умирают, –
разлитой вечностью влеком,
ты входишь, словно в двери рая.
За домом озеро, луга
и лес дремучий, заповедный,
и часто радуги дуга
дарует каплям силу света.
Домишко мал и неказист –
легко до крыши дотянуться,
но каждый падающий лист
его надеется коснуться.
На свете нет другой такой
давно безлюдной деревушки.
Я с детства знаю адрес твой:
«Село Михайловское. Пушкин».
8. ***
В любви впервые девушке признался
у бронзового Пушкина, в Одессе,
где вечерами кормятся Пегасы
и вьются молодые поэтессы,
да музыканты. Парень на гитаре
играл из «Beatles», кружились пары в вальсе.
Вздохнула девушка: «А Пушкин старый!» –
и гитарист негромко рассмеялся,
но вдруг притих и стал совсем не весел,
шепча: «Смотрите! Снится ли мне это?»
Я проследил за взглядом и опешил:
он ожил, бюст великого Поэта.
Сведя в улыбке бронзовые губы,
он развернулся и сказал весомо:
«Вы, сударь, признаётесь очень грубо,
а с виду – из порядочного дома».
Я обернулся: мне ли говорил он,
иль то игра душевного разлада.
Внимали все. Магическая сила
жила в раскосе бронзового взгляда.
Он говорил: «Я верю только в чувства,
а что у вас? Пыль, ветреная шалость.
Любовь сродни высокому искусству, –
у вас его, похоже, не осталось.
А, впрочем, вовсе я не утверждаю,
что умерло изящество признаний:
я многих новых слов не понимаю.
Поверьте, нет ужасней наказаний!
И вы меня, сударыня, простите
за эту старость облика в металле,
и впредь о внешнем строго не судите,
пока поэта ближе не узнали».
Укрыла нас завеса из тумана.
Мы ждали: вдруг ещё заговорит он,
и выглядели, верно, очень странно, –
как в сказке, у разбитого корыта.
9. ***
Д. С. Мережковскому
Я Мережковского листаю,
и оживает Мережковский,
а с ним от Праги до Китая –
весь век серебряный московский.
Поэты вырвались на волю,
и где-то там, в дали небесной,
у них опять балы, застолья
и, может быть, родятся песни.
Вольны писательские души,
когда летаем их мирами.
Писатель жив, пока он нужен.
Как пахнет вечность в этом храме,
напоена межзвёздной пылью!
И как таинственны поэты…
Они и Там имеют крылья.
Уже давно не тайна это.
10. ***
«Больше всего на свете я любил музыку,
больше всех в ней – Скрябина».
Б.Л. Пастернак. «Охранная грамота».
«Я с детства знал, что музыка живая,
что в каждом звуке бьётся пульс творца.
Подвластны ей: ребёнок, раб и царь,
и вся земля, от края и до края.
Я холить звуки стал, почти что видеть:
они как мы – гневливы ли, дружны –
их тоже околдовывают сны,
вливая свет гармоний в алфавиты.
Я не могу поэтому без речи…»
Маэстро тихо, с грустью произнёс:
«Поверь: одна лишь музыка – до слёз.
Пойми: без слов творить намного легче».
Я головой качал. Я сомневался.
Душа давно любила звуки слов.
Они рождались – музыке назло! –
среди сонат, в симфониях и вальсах.
Прошла неделя, месяц на исходе.
Я бредил речью, с рифмами, и без.
Сбегал в поля, входил в осенний лес
и радовался слякотной погоде.
И вдруг стихи настигли. Это чудо!
Что странно: музыка играла в них
и отливала речь в чеканный стих.
Он словно появлялся ниоткуда.
Я выпрямился, стал как будто выше.
Сорвался с места, шёл – и побежал!
«К маэстро!» – пела трепетно душа,
чтоб он и в слове музыку услышал.
11. ИСХОД
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Остановилась и жду в преддверии ада.
Грешна, Господь, я! Болтали: дрянная дочь…
А мать? Не молчи, – суди меня, Ариадна!
Не верь, что можно стихами душу спасать, –
от голода ими я не спасла Ирину.
Невесть какая дочь, горделивая мать –
иду как на казнь, ко Господу на смотрины.
Что ж мне делать, Ирочка? Тяжело-то как!
Верёвка крепкая. К вечеру мир покину –
край, где воздух гибели веет у виска
поэта – грустной мамы дочерей и сына.
Крепкий крюк старинный – память ли обо мне?
Стихам подняться в вечность или в бездну кануть?
Много их, вопросов, что снятся в каждом сне.
Неужели, Господи, это на века мне?..
12. ***
А.С. Грину
Не слышал я, как склянки бьют –
в степи не сыщешь парус.
Где на корвете бак и ют,
с трудом воображалось.
Но не избавиться от снов,
где чайки за кормою
и солнце жаркое весной
взамен родных промоин.
Смолкает вежливо прибой,
и голос глуховатый
приводит Прошлое с собой
в недобрый век двадцатый.
Стучит Небывшее в окно,
Гель-Гью под солнцем светел.
В страну попасть не суждено
живущим на планете.
Лишь тихий голос, дальний скрип
витого такелажа,
и маяка огонь горит
у юности на страже.
13. ГЕННАДИЮ ШПАЛИКОВУ
…И мартовская талость
Бросается и рвёт.
Мне докружить осталось
Последний поворот…
Г. Шпаликов
…А не то рвану по следу,
Кто меня вернёт?
И на валенках уеду
В сорок пятый год…
Г. Шпаликов
Не докружить последний поворот:
опять в пути неладно с тормозами.
Судьба в свои объятия берёт
и ждёт, чтоб ты покорно стих и замер.
Когда-то жил и веровал в себя,
весёлой силой время наполняя,
и молодая верная судьба
ещё ждала, приветная такая.
Но жзнь вразнос пустилась, как волчок,
а повороты круче и отвесней.
Не стали браться почести в расчёт
за жар стихов и льющиеся песни…
Слететь нельзя на валенках к отцу,
мальцом прижаться к маме не удастся,
и в отчий дом по хлипкому крыльцу
уже, наверно, больше не подняться.
Малышка дочь, из скарба – ничего,
пустой дневник и спутанные мысли.
И лишь стихи, как свет над очагом, –
высоко взмоют, в солнечные выси.
14. БЕСПАЛОВ*
Утро. Лето. Кабак «Андеграунд»
в центре города. Пиво. Тарань.
Третий столик, от входа направо.
Двое водкой встречающих рань.
Первый: «Лей до краёв для разгону.
Всё пройдёт – и печаль, и тоска.
Посмотри, брат, на всё по-другому –
ты такой, что ещё поискать».
Грусть напарника не отпускала,
и тоска застарелая жгла.
«Как зовут тебя?» – «Коля Беспалов.
Я поэт. Вот такие дела».
«Заливаешь. Ну, где здесь поэты? –
стихоплёты столицам нужней». –
«Был в Москве я. Но правды в ней нету.
Вот, жена умерла. Девять дней». –
«Что ж, сочувствую. Все мы там будем».
Помолчав: «Расскажи-ка о ней».
«Что сказать? Мы незнатные люди –
хлеб да квас до скончания дней.
Не добытчик я. Слово не кормит.
Но любила меня, это – да.
Больше месяца харкала кровью.
А без бабы мне просто беда.
Я стихи сочиняю на тему,
и с того мне еда и вино.
А супруга всё ездила тенью –
чтоб не пил. Но теперь – всё равно».
«Да? Ну что ж, сочини про собаку,
ту, что кости грызёт у двери».
Встал Беспалов: «Я пёс. Я кусака,
не умею слова говорить.
Но мне тошно глядеть на вас, пьяниц.
Вы сидите в вонючем дыму.
Я такой же, как вы, голодранец,
а живу для чего – не пойму.
Бросят кости, а чаще – объедки...
Коля, милый, за что это мне?
Попугай, что стрекочет на ветке,
во стократ забулдыгам родней.
Ну, доволен? – Беспалов шатнулся. –
Ты – не ровня. Я – слышишь? – поэт!
Много лет в поэтической бурсе
я кропал восхитительный бред.
Я с такими людьми был на равных! –
даже тени их вслед целовал!
Как стигматы душевные раны
раздирал от малейших похвал».
«Что же здесь ты, в осклизлом подвале,
а не там, где властители слов?»
«Да, ты прав, быть талантливым мало.
А причина простая – любовь,
только многим она неизвестна,
и в тебе не найти куражу:
не поэт, не герой, не повеса, –
по твоей кислой роже сужу».
Утро кончилось. Встал «Андеграунд»,
все глядели на драку в углу:
третий столик, от входа направо –
там Беспалов лежал на полу,
тихо выл, по-мальчишески плакал,
кровь стирал с окровавленных скул.
Перед ним опустилась собака,
и несмело лизнула щеку.
*Николай Беспалов – поэт-импровизатор. Жил в Донецке. Автор встречал его лично в 1976 году. Где он сейчас, жив ли – неизвестно.
15. ЮЛИИ ДРУНИНОЙ И АЛЕКСЕЮ КАПЛЕРУ
Здесь, у камня вросшего, я молюсь на крест.
Имена знакомые с детства узнаю.
Одному влюблённому сердцу предпочесть
Бог даёт такое же верное в раю.
Потому, что любит он лучики в глазах, –
светят, словно солнышко в утренней росе.
Спит гранит бестрепетный, сил нет рассказать,
что теперь у Юлии ангел – Алексей.
Им двоим по облаку весело идти,
и стихи у Юлии сладятся, легки.
Вместе просто здорово наверху, в пути –
есть опора крепкая мужниной руки.
Рано жизнь кончается – как бы ни хотел.
Холодна могилы отёсанная гладь.
Место, где назначено отдохнуть от дел,
прежде, чем загадано, не дано узнать.
Цепь скрипит железная. Холоден гранит.
Старый Крым – не рощица в средней полосе,
но и здесь безвременно, бережно хранит
дом любимой Юлии – ангел Алексей…
16. ВЫСОЦКИЙ
Шумит олимпиада,
накал её высок.
И лишь ему не надо –
он смотрит в потолок.
А там – картины, лица,
всё гуще, всё быстрей…
Метелицей кружится
листва календарей.
Вблизи – как будто тени
(от них по шторе дрожь)
людей или видений –
уже не разберёшь.
Приходят и уходят –
и роли и стихи,
закаты и восходы,
любовь, друзья, враги…
Но кто, раздвинув снулость,
стоит, едва видна?
Кивает: «Я вернулась
окончить времена».
Что жизнь?! – так, мелочь. Бремя.
В разрыв – последний стих.
Сквозь окна каплет время,
не ждёт. Остался миг.
Бессонный мозг истрёпан –
ни песни, ни стиха.
«Я Смертью арестован
для роли жениха.
Она недаром в белом.
Я в чёрном должен стыть.
И мне осточертело
кричать, что нужно БЫТЬ!
Всё странно незнакомо
и застит свет вуаль.
Я ухожу из дома.
Вот только песен жаль».
Та, в белом, отвечала:
«Ну, всё. Вам уходить.
Но это лишь НАЧАЛО.
Так здорово – НЕ БЫТЬ!…»
17. ЛИСТАЯ “МИНИАТЮРЫ” ВАЛЕНТИНА ПИКУЛЯ
Гордясь божественной душою,
мы не умны, как первый предок,
прилежно выучим чужое,
а ждём за отчее отметок.
Чтоб избежать пустых сомнений,
возьмёшь потрёпанную книжку
и оживут в тумане тени
тебе неведомых, но близких.
Сладка поэзия рассказа.
Шаля, дерзит весёлый гений.
Раскрыты двери мастер-класса
для расколдованных мгновений.
Из тьмы далёкой искры жизней
ушедших сердце обжигают,
они с рождения до тризны
горят и на страницах тают.
Вы говорите – это малость?
А ум? А жертвенность героя?
И сердце вскрытое осталось –
оно всегда у нас такое.
А что ж рассказы? Что от них нам?
И где ответы на вопросы?
Всё просто: лишь закроешь книгу,
увидишь – мир не сер, а розов.
18. ***
Виктору Цою, Игорю Талькову
В высоком небе, в доме звёзд,
колючих, чуждых и холодных,
рассыпал звёздный водовоз
на зачернённые полотна
свою искристую капель,
луны белёсыми лучами
согрел небесную постель,
чтоб наслаждаться ночью снами.
Лишь одноглазый телескоп
не спал и вверх косился взглядом:
с недавних пор он стал знаком
с мирами, что сияли рядом.
Дремал обычный звёздный хлам:
то ковш, то лира, то подкова –
светила выполнили план
по взрывам Новых и Сверхновых.
Но вдруг сломался променад,
и не узнать отныне неба:
пошли Сверхновые подряд
взрываться кучно – справа, слева.
Ушедших гуще адреса,
и телескоп заметил: с лета
заполонили небеса
вожди, трибуны и поэты.
Несла листки календаря
наверх неведомая сила,
и зрела вера, что не зря
горят Сверхновые светила,
что небо сверху всё же твердь,
а ярче свет на чёрном крепе
затем, что там Поэты, в небе.
Они всерьёз
играют
Смерть.
19. КАПИТАН ИВАН СИДОРОВ
Сонный берег от зноя подвижен.
Белоснежный кораблик речной
корни старых черешен и вишен
омывает зелёной волной.
Загорелых ныряльщиков стайка
удивлённо кричит: «Пароход!» –
и гудит им с солидностью «Чайка», –
весь оставшийся в Каменске флот.
Над фарватером солнце в закате.
Красоте неподвластны слова.
Только Сидоров, грузен и статен,
их с достоинством цедит едва.
Старый шкипер сегодня в ударе.
Он и судно – совсем старики.
На Донце он владетельный барин,
добродушный хозяин реки.
После тоста он гид и рассказчик,
покоритель банкиров и звёзд.
За горой «беломоровых» пачек
он обманчиво ясен и прост.
Правда, сухость казачьей усмешки
выдаёт неуступчивость глаз.
Он не любит ни лени, ни спешки…
Ироничен уверенный бас.
Даль прозрачна, непросто измерить
ширь бегущих на небо полей.
Всё родное здесь. Трудно поверить
в заграничность России моей.
Здесь, на палубе маленькой «Чайки»,
веет ветер теплом у лица.
Рядом Сидоров, смотрит печально
на бегущую ленту Донца.
«Дай гудок» – он велит. И в просторы
вдаль несётся раскатистый звук.
И взлетает испуганный ворон,
над судёнышком делает круг.
«Вот и всё. Он не зря здесь кружится», –
грустен Сидоров. Мне не до слов.
И над «Чайкой» снижается птица,
флаг едва не цепляя крылом.
За кормой след кильватерный вьётся
и теряется где-то вдали.
Плачет Сидоров, внук флотоводца,
и гудят из времён корабли.
20. ***
Владимиру Ивановичу Костюченко*
Спустилась чайка с неба. Деловито ходит.
Не замечает вас – вы для неё никто.
Она летает, неподвластная погоде,
без алюминиевых крыльев и винтов.
В природе сонный штиль. Недвижимое море.
На белой хате солнце бликами искрит.
Ни ветерка в саду. Зайдёт светило вскоре.
Покой бестрепетный над кронами разлит.
Ухожен сад. Склонились ветви кипариса.
Ступени к морю безмятежному спешат.
Приходит свежесть ожидаемого бриза,
и волны катятся по гладким голышам.
Далёким прошлым дышит ветхое жилище,
оно белеет, словно парус над водой.
Прибой откатится, звуча немного тише,
и вдруг появится волшебник с бородой.
Он выйдет франтом из прочитанных рассказов:
улыбка, шляпа, вьются чёртики в глазах,
что выявят кураж, начитанность и разум,
и спрячут магию в седеющих усах.
Всё, что волшебник скажет, прежде чует сердце –
и чары голоса, и вязь певучих фраз.
Тогда захочется попристальней вглядеться
в лицо волшебника с морщинками у глаз.
А рядом чайка с видом опытного гида
взлетит без шума на старинный парапет,
и вы услышите, быть может: «Без обиды:
взлетаю в небо я, а вы пока что – нет…»
--------------
* Костюченко Владимир Иванович – директор музея Антона Павловича Чехова в Гурзуфе.
21. ***
Валерию Винарскому
«Все слова я вижу в красках
и от них струится свет» –
мне сказал поэт Винарский
под закат советских лет.
Киев. Площадь. Скромный парень.
Стопка книг. «Мои. Бери!
Я ещё не антикварен, –
в этой жизни я, внутри.
Я пишу о том, что надо
сердцу – чтоб ушли грехи.
Я поэт не на окладе,
из души мои стихи».
Вдаль, к родимому покою
я под вечер уезжал.
На сиденье, под рукою,
том Винарского лежал.
Дочь стихи читала вслух мне,
каждый словно боль души,
Я их слушал ночью лунной,
примеряя к песне шин.
…Годы свились в плотный узел,
то, что было, вдаль ушло.
Мир с тех пор просторы сузил
и расширил смыслы слов.
Том лежит. Стихи томятся.
Доброй истины глагол
ждёт явиться из-под глянца, –
простодушный и нагой.
Жаль, окрасила страницы
вместо радуг желтизна,
и неясно, где хранится
вход в былые времена.
22. ***
Михаилу Квасову
Когда дрожит гитарная струна,
она не просто воздух сотрясает,
она из плена Божьи имена
по одному, звеня, освобождает,
и вдаль влечёт по небу в высоту,
касаясь звёзд и трепетно и нежно,
и звёзды оживают и растут,
срастаясь в единении безбрежном.
Когда поёт гитарная струна,
гармонией наполнена и негой,
стоит вокруг такая тишина,
как после только выпавшего снега.
И лишь распевы грустного певца,
что под гитару душу вынимает,
клянут судьбу за бремя прорицать,
и знают – не назначена иная.
23. КРАПИВИН
Праздник лета в Старогорске,
где года летят назад,
а не выросшие гости
населяют город-сад.
Голубятня. Мальчик. Шпага.
Тополиный пух вокруг.
«Оставайся здесь хоть на год, –
улыбнулся верный друг, –
в стороне моей, где ветер
веет с моря, день и ночь.
В этом городе мы дети –
чей-то сын, и чья-то дочь».
Друг окинул взглядом запад:
«Солнцу время заходить.
Я люблю, – сказал он, – запах
бесконечного пути.
Каравелла отплывает,
посмотри, как резво мчит.
Эй, на вахте! Прямо к раю
мчите, звёздные лучи!»
Старогорск уже не виден,
детский город скрыл туман.
Друг шепнул: «Я не в обиде –
в мире много дальних стран,
тех, что даже не открыли,
где нехожены леса.
Я узнал, что нужно крылья
тополиные связать».
Говорил он тише, тише…
Утро высветлило даль,
и, мигнув, над ближней крышей
вдруг растаяла звезда.
ЭССЕ
КАШТАНОВЫЙ ДОМ. 1 ОКТЯБРЯ 2009 ГОДА. ХРОНИКА ОДНОГО ДНЯ
Я ехал из Донецка в Киев. Улёгся вечером на верхнюю полку плацкартного вагона, предвкушая события завтрашнего дня и предчувствуя новые встречи. В пути соседи пили пиво, громко смеялись. По привычке делал в уме заметки, выкладывал, словно в компьютер, в собственную память неожиданные фразы. Вот и теперь где-то там, внизу, подгулявшая смешанная компания просто разговаривала, но кое-что показалось интересным.
– Вы куда едете? – спросил женский голос.
– В одном с Вами направлении, – отвечал низкий мужской.
– А что делать будете?
– Или казаться, или строить.
– Что же это значит? Расшифруйте, пожалуйста, – настаивал женский голос.
– А очень просто. Если покажусь начальству, то оно поручит руководить. Буду строить подчинённых. А если начальство вдруг решит, что я так себе, и только кажусь способным управлять, то быстро вернусь назад.
Женский голос, наверно, надолго задумался, потому что ответа я не услышал.
В конце концов ждать надоело. Уснул. Снились пока еще не встреченные киевские литераторы. Они читали стихи. Во сне разобрать слова было сложно: все перебивали друг друга, но при этом не обижались, только грозились:
– Вот погодите, начнём вас всех строить.
С поезда встречал Василий Дробот: «Добро пожаловать в столицу. Как Вас зовут-то?» Сразу стало понятно: добрый человек, хотя и самый настоящий классик. Хотелось потрогать, убедиться. Но сдержался.
Лена Кисловская, приехавшая раньше, нас познакомила. Пожали руки. Василий Леонидович повёз приезжих в общежитие, где желающие должны были заночевать. День стоял тёплый, солнечный, хотя на календаре уже проклюнулось первое октября.
В общежитие на минуту заскочил распорядитель фестиваля, замечательный поэт и тоже классик Андрей Грязов. Весь в заботах. Два-три слова – и исчез в неизвестности. Мандраж усилился: столица всё-таки. Как встретят? Не опозориться бы. Думал: «Ох, построят!»
Наконец выехали на место презентации нашей общей книги: Людмила Некрасовская из Днепропетровска, Елена Кисловская из Дружковки и я. Таксисту сказали: с ним едут не какие-то там хухры-мухры, а лучшие поэты Украины и окрестностей. Таксист оказался мужчиной весёлым и не поверил.
Мы вышли на Банковой, у здания Правления Национального союза писателей. Водитель такси уже не улыбался, но смотрел на нас всё-таки с сомнением.
Наш маленький коллектив должен был представлять здесь антологию русских писателей Украины «Песни Южной Руси». И не где-нибудь, а на знаменитом фестивале «Каштановый дом». На сцене за столом, в президиуме сидели Василий Дробот и Алла Потапова. Для тех, кто ещё не знает – Алла Вячеславовна – Президент Всеукраинского национального культурно-просветительского общества "Русское собрание", заслуженный работник, автор книг, лауреат и так далее. Пришёл и Андрей Грязов, прочёл стихотворение:
…Уходит время, словно люди / Ушедшие, и навсегда… / Уходит время, словно судьи / Из зала Высшего Суда. / Уходит время горя, лиха… / Добра и радости, к другим… / Уходит время тихо-тихо, / И все – на цыпочках за ним…
Затем Андрей сказал краткое слово, напутствовал, и снова исчез – на нём кроме нашего мероприятия в этот день было ещё несколько. Но главное он сделал, как всегда по-доброму: задал настрой. Мол, не бойтесь – здесь все свои. Так и оказалось.
И началось. Выступали и те, кого почти сто лет видел и знал, и совсем пока ещё незнакомые стихотворцы. Имена звучные: Татьяна Аинова:
…Тяжёлый дневной фонарь заброшен за край земли, / и спущены с облаков невесомые сходни – / чтоб те, чьё зренье мудрей, наблюдать могли / в замочные скважины звёзд чудеса Господни…
Татьяна Чеброва:
…мне подходит состав твоей крови но ты / донор света и доктор до первой звезды / в темноте проступаешь абстрактным пятном / млечно-белым на белом на вспоротом сном / одеяле небес прохудившемся и / растерявшем гусиные перья свои / от засеянных пухом бессонных равнин / до неслышимых ухом напутствий родным / до последних по-следных прости-отпусти / до ледышки-синицы в разжатой горсти…
Владимир Гутковский:
…Там полная луна парит на пьедестале, / и символов ночных неразличима нить. / И медлишь потому, уставившись в детали, / что страшно сделать шаг – к загадке подступить. / Цветного витража, растрескавшейся фрески / осколок, лепесток, чешуйка и пыльца. / И полуоборот решительный и веский / над призраками снов царящего лица, / которое к себе влечёт неотвратимо – / пленительный изгиб, таинственный обет. / С рождения души наложенная схима, / впитавшая в себя небесный этот свет. / А ты опять ему внимаешь богомольно, / глядишь во все глаза, следишь издалека / как тонкая рука роняется безвольно – / трагический излом поникшего цветка…
Виктор Глущенко:
…Нет ни поверхности, ни дна, / Всё закрывается словами, / И только музыка одна / Ещё имеет власть над нами. / И только звуков чудный ряд / Вдруг прерывает нам дыханье, / И возвращает Божий взгляд / И бесконечное страданье. / И радость жизни не видна, / И души гибнут в ржавом хламе, / И только музыка одна / Ещё имеет власть над нами…
Геннадий Семенченко:
…Лет моих грядущих убыванье – / Шрамы от житейских закавык. / Есть целебный воздух – забыванье, / А я к гари в памяти привык, / Этой жгучей горечи доверья, / Входит пусть, как соль земли в траву. / Как в лесу озонном колет сердце, / Так я этой памятью живу…
Выступили и другие, с не менее звучными именами, показали класс мастерства, зацепили за душу. Затем спустились в зал, поздоровались и оказались простыми людьми, вовсе даже не снобами. Совсем не известный мне корреспондент «Литературной газеты» поэт Владимир Артюх оказался наполовину москвичом и просто хорошим человеком. Выступил и Василий Дробот:
…А в полночь встань и сон отбрось. / Взгляни. Луна вдали. / Услышь: поскрипывает ось / Кружащейся Земли. / И проявляется вокруг / Пространство, где она / Летит без крыл, висит без рук, / Кружится без вина. / В каком бы дальнем ты краю / Ни принял бытиё, / Взгляни на родину свою / И родину её, / Послушай звон соседних звёзд, / Чуть слышный их привет, / Покуда спят и норд, и ост, / И цепенеет свет. / Не морщи лоб, открой лишь взгляд, / Пока видна ему / Система всех координат, / Вращающая тьму. / Смири дыханье, помолчи, – / Сейчас тебе дано: / дымится шлях, звенят лучи. / Жужжит веретено…
и Алла Потапова:
…Не нужно убеждать – / Я убегать не буду. / Я избегать не буду / Случайных наших встреч. / Не нужно убеждать – / Любовь подобна чуду. / Так редки чудеса, / Их надобно беречь. / Не нужно убеждать – / Я зла не помню вовсе. / За многое себя / Нам надобно корить. / Как часто мы с мольбой / У Бога счастье просим, / Забыв Его потом / За то благодарить…
Выступила и наша команда.
Людмила Некрасовская:
…Он создал Тьму, и Свет, и Землю, / И звуки сочные нашёл. / И, сотворённое приемля, / Решил, что это – хорошо. / На жизни пёстром карнавале / И мы, не ведая стыда, / Всё время что-то создавали: / Сонаты, книги, города. / Чтоб где-то на изломе судеб / Постичь измученной душой, / Что ничего уже не будет, / А всё, что было – хорошо…
Елена Кисловская:
…В бестрепетной ночи, / Кричи, иль не кричи, / Рождается строка – / Беспомощно-легка. / Мир с каждою строкой / Пронзительно-иной. / Но болей боль сильна – / Познать конечность дна / С ней, видно, суждено: / Распахнуто окно, / Полёт не ввысь, а вниз. / Крик в этажах завис. / Распластана рука, / Оборвана строка, / И жить – одной душе / В стихах уже.
Я начал с представления стихов ушедших поэтов:
Борис Чичибабин:
…До гроба страсти не избуду. / В края чужие не поеду. / Я не был сроду и не буду, / каким пристало быть поэту. / Не в игрищах литературных, / не на пирах, не в дачных рощах – / мой дух возращивался в тюрьмах / этапных, следственных и прочих. / И всё-таки я был поэтом. / Я был одно с народом русским. / Я с ним ютился по баракам, / леса валил, подсолнух лузгал, / каналы рыл и правду брякал. / На брюхе ползал по-пластунски / солдатом части миномётной. / И в мире не было простушки / в меня влюбиться мимолётно. / И всё-таки я был поэтом. / Мне жизнь дарила жар и кашель, / а часто сам я был не шёлков, / когда давился пшённой кашей / или махал пустой кошёлкой. / Поэты прославляли вольность, / а я с неволей не расстанусь, / а у меня вылазит волос, / и пять зубов во рту осталось. / И всё-таки я был поэтом, / и всё-таки я есмь поэт. / Влюблённый в чёрные деревья, / да в свет восторгов незаконных, / я не внушал к себе доверья / издателей и незнакомок. / Я был простой конторской крысой, / знакомой всем грехам и бедам, / водяру дул, с вождями грызся, / тишком за девочками бегал. / И всё-таки я был поэтом, / сто тысяч раз я был поэтом, / я был взаправдашним поэтом / и подыхаю как поэт…
Леонид Вышеславский:
…В грохоте и треске небывалом / стены, крыши, ветки и мосты. / В марте есть стремление к обвалам, / к низверженью в бездну с высоты. / На одном лишь градусе держалась / голубая глыба над окном. / Лопнули терпение и жалость. / Просверкали брызги. Грохнул гром. / Дышит грязи чёрное горнило, / всем циклонам северным назло. / Небо наземь угли обронило, / на снегу проталины прожгло. / Слышны капель сбивчивые речи, / и сосульки, облепив карниз, / оплывают яростно, как свечи, / пламенем повёрнутые вниз…
Конечно, прочёл и своё:
…Умолкли птицы. Небо словно выше. / Звезда прожгла мерцанием простор. / Беззвучный вздох – полёт летучей мыши. / Затих дневной досужий разговор. / Повсюду тени. В бликах мостовая, / незримо шевеление листа. / Мелодия вечернего трамвая / так непередаваемо проста, – / но вдруг ушла, закончилась внезапно... / ...Остывший воздух дрогнул невзначай: / тупым стеклом по вечности царапнул / ночной мопед, стеная и стуча, / сжимая звуки в шорохи и звоны... / ...И движется, смыкается, страшна, / из каждой щели, тонкой и бездонной, / бескрайняя, сплошная тишина. / Одно лишь сердце с болью и тревогой / наружу рвётся, зная наперёд, / что рядом, здесь, без света и дороги / землёю Смерть полночная плывёт, – / её уснувшей тёмной половиной, / и выбирает время сладких снов. / Беспомощный, виновный ли, невинный, / и млад ли, стар, – для Смерти всё равно. / Застыв, стою. Она струится мимо, / касаясь мягко полами плаща… / ...И до утра, до спазма, нестерпимо / немеет ниже левого плеча…
Стало вдруг понятно главное, для чего собираются поэты – выступить с чтением стихов (не обязательно своих), а затем просто подружиться. Что мы и сделали.
А в конце выступили москвичи – Александр Воловик:
…Если бы гением сделаться мне, Мандельштамом, / с глокою мымрой в нагрузку – писать мемуары!.. / Всё понимаю и во-время всё перестану. / Силы бы только, ведь я не такой ещё старый, / чтоб от всего отказаться, причём, безвозмездно! / Будь я хоть гений (какое ни есть – утешенье!) – / я глухарём бы высвистывал песню за песней / или скворцом – позабыв про своё положенье. / Вечно пришлось бы свистать и смеяться, и плакать / мальчиком акмеистичным со скрипкой волшебной – / лишь бы зелёным очам не моргать глазенапом / и не бояться, что в волчьи их ждёт превращенье…
и Сергей Брель:
…Я прошу тебя жить между строк, / лютой осени суд, / потому что назначены Блок / и мазут. / Как на взлёте – поэма без слов / и жеманных торжеств, / так, наверно, писали Серов / и Сарджент. / Так услышанные в тишине / бунтарей имена / возвращались молитвой камней: / «Ночь нежна», / так брусчатка чеканила шаг / наступающих орд. / …нам довольно и карандаша – / взять аккорд…
Подумалось – наши не хуже, хотя москвичи оказались всё же очень сильными поэтами.
Жаль, что время бежало вприпрыжку, вздохнуть не успеешь – а уж несколько часов долой. Хотелось всё впитать, не забыть. Когда ещё сможешь попасть сюда, на Международный, всем известный фестиваль поэтов и поэзии…
Потом походили по коридорам Национального союза. На лотках были разложены для продажи книги. Оказалось, что больше всех написал и продаёт свои толстые фолианты всего один автор – Яворивский. Мы решили, что это, наверно, очень хороший писатель. Такие массивные книги… А у нас такие маленькие и очень тонкие. А у некоторых и вообще нет никаких.
Ну да ладно. Как ни тяни время, а нужно возвращаться домой. Поезд зовёт. Напоследок ещё потоптался в коридорах Нацсоюза (чтоб оставить след), и, понурив голову, закрыл за собой большую и очень тяжёлую дверь на Банковой. По обе её стороны стояли стенды, зазывали: «Каштановый дом!»
В поезде было скучно. Вокруг мельтешили обычные люди, не поэты. Они, наверно, и не подозревали, что совсем рядом существует иная жизнь. Там властвуют рифмы, неожиданные образы, глубокие метафоры. Вспомнил стихотворение Виктора Глущенко:
…Есть люди, рождающиеся, / Чтобы их рисовали художники. / Есть художники, рождающиеся, / Чтобы рисовать этих людей. / И есть поэты, которые созданы, / Чтобы писать стихи о том, / Как художники / Рисуют людей, рождённых для этого. / Может быть, ещё кто-то живёт на свете? / Но зачем?
Подумал: «И есть «Каштановый дом», где есть поэты, которые созданы, чтобы писать стихи о том, как хорошо всем остальным жить на свете, пока они есть».
Прислушался. Интересные словечки, смешные анекдоты так и сыпались чуть ли не за каждым столом.
По привычке достал блокнот. Записал. К сожалению, вчерашнего попутчика в вагоне не оказалось. Так я и не узнал, удалось ли ему показаться начальству с лучшей стороны, чтобы в итоге начать строить подчинённых. Да и нужно ли их строить?.. Может, лучше просто показаться?.. Чтобы запомнили.
2009 – 2013.
СВЕЧА ВЛАДА КЛЁНА
Первый фестиваль «Город Дружбы приглашает» проходил в 2008 году, в городе Дружковке Донецкой области.
Организатор и руководитель этого чуть ли не единственного литературного мероприятия в области, Елена Кисловская – поручила известному поэту и прозаику Виктору Шендрику и вашему покорному слуге провести первичный отбор приехавших на фестиваль авторов. Если мне не изменяет память, к основному конкурсу предполагалось допустить порядка двадцати стихотворцев и около десяти бардов и исполнителей песен.
Фестиваль тогда делал первые шаги. В отличие от многих других, не менее уважаемых литературных конкурсов, в целях повышения уровня соревнующихся литераторов, и было принято решение провести предварительный тур.
Авторов, приехавших из многих мест русскоязычного мира, на конкурсе поэзии оказалось не менее сорока человек. Сократить их количество в два раза – нелёгкая задача.
Помню, как мы с Виктором Николаевичем Шендриком спорили по каждой кандидатуре, ставили баллы, суммировали их, и по наибольшим суммам наполняли список кандидатов.
Ещё на первоначальном прослушивании запомнились несколько очень интересных поэтов – Екатерина Шталь, Андрей Шталь, Елена (Хелена) Курунова, Крайзер, Александр Татаринов, Алина Остафийчук. Как оказалось, именно среди них и разгорелась впоследствии борьба за призовые места.
Но был ещё один соискатель. Он скрывался за псевдонимом «Влад Клён». По условиям конкурса авторы должны были в случае победы или занятия призовых мест получить дипломы с упоминанием настоящих имени, отчества и фамилии. Влад Клён отказался раскрывать псевдоним наотрез. Только много позже я узнал, что поэта звали Владимир Александрович Кандауров. Был он молод, носил усы и небольшую бородку. С прохождением предварительного отбора у него проблем не было. Насколько помнится, он читал стихотворение «на сцене сердца…».
на сцене сердца пляшет боль / ты произносишь как пароль / слова / ты смотришь исподлобья / и панихиде взгляд подобен / и плахе дни мои сродни / я ненавижу временить / давай решим сейчас и здесь же / кто был внимательным и нежным / кто на кого отныне зол / кто оттоптал больной мозоль / и кто кому по сути нужен / и почему мы стали вчуже / и почему так много чуши / и почему на сцене – боль…
Мы с Шендриком, не задумываясь, поставили автору высший балл. Только теперь, по прошествии нескольких лет, зная о трагической судьбе поэта, во всей полноте осознав уровень творческого наследия Влада Клёна, понимаешь, что уже в тот год он сам мог давать оценку творчества всем нам. Но Влад был тихим и порядочным человеком, никогда не повышал голос. И постоянно застенчиво улыбался.
В основном туре Клён занял третье место после Хелены Куруновой и Екатерины Шталь. Насколько справедливым было распределение мест? Каждый из призёров в последующие годы прошёл свой путь. И Хелена, и Екатерина – достойные поэты. Настоящие. Время, конечно же, сделает своё дело. Воздаст каждому из нас.
Владу Клёну время начертало особенный путь. И очень короткий. Он чувствовал внутри себя что-то, что говорило ему о скором конце. Это чувствовалось в его ясных, широко раскрытых глазах – они будто останавливались на ходу, чтобы вслушаться в мерный ход неумолимого времени.
Выгорает изнутри / тьма настигнутая светом / Говори не говори / Всё равно увидишь это / Закипают фонари / И дают предсердью фору / Не горюй, гори, гори / И сгорай без разговоров / Можешь заживо истлеть / Можешь изморозью взяться / Одураченная смерть / Просчитавшаяся в пальцах / Загибаемых судьбой / Ослепляемая светом / Произносит «Бог с тобой» / Растворяется бесследно
К сожалению, смерть растворилась ненадолго, и вскоре подступила к Владу вплотную. Позвонил Миша Квасов: «Влад в больнице, в очень тяжёлом состоянии. Нужна срочная операция. Давай собирать деньги». Не успели. На следующий день Поэта не стало. Ему было всего двадцать девять лет. Чуть больше, чем Лермонтову. Настоящим поэтам – а Влад был самым, что ни на есть, настоящим – судьба ссужает немного лет земной жизни. Михаил Кульчицкий прожил двадцать три года, Сергей Есенин – тридцать, Павел Коган – двадцать четыре, Алексей Ганин – тридцать один.
Влад спешил. За оставшиеся ему два года жизни он успел так много, что едва веришь длинному списку фестивалей, конкурсов, других поэтических мероприятий, в которых он принимал участие. Его начали печатать толстые журналы. Выходили книжки стихов, но тонкие и наполовину кустарные.
Влад Клён знал себе цену. Знал, что поэзия делается на разрыве сердца, на разрыве аорты. Так в итоге и получилось.
Как оказалось, и за двадцать девять отпущенных лет можно создать свой, ни на кого не похожий мир настоящей, вечной поэзии.
когда с лица земли исчезну / как исчезает недосып / и не безумие / а бездна / укажет молча на весы / когда небесное светило / уже не сможет обогреть / и всё что билось / мнилось / снилось / возьмёт нечаянная смерть / когда враги зарукоплещут / друзья руками разведут / в холодной полночи зловещей / не дай свечу мою задуть…
Не дадим, Влад. Пусть твоя свеча горит ярко и всем нам указывает путь, по которому только и нужно идти, если хочешь стать настоящим поэтом. Честный путь, чистый. И в конце этого пути не смерть – хотя она и маячит со своей косой где-то рядом – не смерть, а вечная жизнь в сердцах ныне живущих, ныне рождающихся и во многих, многих будущих поколениях – пока люди будут уметь читать.
2015 г.
БОЛЬ СОВЕСТИ И ДУШИ. ПОЭЗИЯ ВИКТОРА ШЕНДРИКА
Давно, более десяти лет тому назад, мне встретились строки стихотворения незнакомого автора:
…То званый ужин, то пустой обед. / Дрожит рука, но падают мишени. / Жизнь состоит из маленьких побед / И крупных и досадных поражений.
Да вот она, моя жизнь, подумалось – вся как на ладони. Поэт в нескольких точных словах обозначил главный нерв нашего тогдашнего времени. Вроде бы на дворе уже и не Советский Союз, но образовавшееся вместо него желеобразное тягучее болото – вот оно, стоит за окном. Там, в Союзе, витала какая-никакая, но всё же романтика, а тут…
Много позже, в 2006-м году непредсказуемая судьба счастливо свела меня с поэтом Виктором Шендриком, автором вышеприведенных строк. Он оказался одновременно и серьёзным, и очень добрым, ироничным человеком. Поклонник Владимира Высоцкого, Александра Городницкого и Сергея Довлатова, Виктор Николаевич подобно им верен в дружбе:
…К чёрту надёжность щитов и забрал! / Только прикрыли товарищи сзади бы. / Плачьте, во мне опочил генерал. / И уж, посмею заверить, не свадебный.
Однажды, в одном из интервью на вопрос: «Вы сами себя считаете поэтом или писателем?» сказал: «Наверное, все-таки писателем-прозаиком». Но здесь, на мой взгляд, он слукавил:
…Ни траура, ни мороза, / Ни насморка, ни долгов. / И что-то там клонит к прозе, / Но просит душа стихов.
С той самой, десятилетней давности, встречи, – жизнь и творческие искания талантливого земляка из донбасского Артёмовска стали мне очень близки. Редкая неделя проходила без телефонного звонка: «Ну как ты там? Как здоровье? Что нового написал? Куда поедем в ближайшее время?» А изъездили мы немало: Днепропетровск, Харьков,
Дружковка, Светлодарск, Дебальцево, Луганск, Евпатория, Запорожье, Одесса, и далее,
как говорится, – везде…
Вот и юбилей подоспел. Что же в активе автора стихов и прозы, нашего современника Виктора Шендрика? Несколько престижных премий творческих союзов и даже одной – Донецкой областной – Государственной… Несколько публикаций в толстых литературных журналах. Победа в международных литературных конкурсах…
Что же ещё нужно поэту? Я скажу – что. Нужно, чтобы люди, собираясь в дорогу, и выбирая самое важное, без чего нельзя обойтись, клали в дорожную сумку томик стихов любимого поэта. Вот как раз с этим наше время оплошало. Казалось бы, – и поэты есть, и даже очень хорошие, а люди всё ещё редко берут в дорогу стихи.
И люди вроде неплохие в жизни встречаются нередко, особенно на литературных фестивалях. Но фестивали заканчиваются, любители поэзии разъезжаются по своим городам и весям, и становится ясно, что весь остальной мир занят рутинными повседневными делами, и ему не до стихов.
А теперь, в наше непонятное время – и не до прозы. И мы изумляемся: почему же в советское, многими трижды проклятое время, жили в немалом количестве не только великие поэты и прозаики, но и – великие неравнодушные читатели. Где они, те читатели? – постарели, отошли в мир иной. Всё горе в том, что новые не родились, не воспитались, не приобщились, не прониклись. И пишутся горькие строки:
…Утешенья долгими речами / Не было, не ждать его и впредь. / Я хочу, ворочаясь ночами, / Лечь на сердце, чтобы умереть.
Но что же делать поэту, если он не может не писать, не отражать в своих горьких строках его – и нашу – сумасшедшую, но единственную жизнь? – только писать, писать, и ещё раз писать, описывать, предупреждать, может быть, даже – каяться, если душа болит:
…Но с пронзительным свистом бляхи, / Распалясь, поперёк и вдоль, / Бьёт безжалостно в лист бумаги / Хулиганская моя боль.
Виктору Шендрику дан тяжёлый, для многих – неподъёмный – крест, зовущийся талантом. И – совестью.
…Я здоровый имею вид, / Хоть картины с меня пиши. / Ничего нигде не болит, / Кроме совести и души.
Читателям этой книжки хочу посоветовать: в свои дорожные сумки берите не колбасу и прочую снедь – их много повсюду. Берите что-нибудь для души, например – книжки настоящих поэтов. Таких, как наш современник Виктор Шендрик.
2016 г.
ПОЭЗИЯ НА КОНЧИКЕ ПЕРА ВЛАДИМИРА ПРЕДАТЬКО
Владимир Предатько живёт на Луганщине, в крае особо славном своими литературными традициями. Здесь родились, жили и творили русские и украинские писатели Всеволод Гаршин, Владимир Даль, Владислав Титов, Валерий Полуйко, поэты Михаил Матусовский, Борис Гринченко, Татьяна Снежина.
Современную поэзию Луганщины представляют Владимир Спектор, Татьяна Литвинова, Сергей Кривонос, Андрей Медведенко, Наталья Мавроди, Василий Дунин, Елена Руни, Геннадий Сусуев, Александр Сигида, Виктор Мостовой, Василий Голобородько, Валерий Выскуб, Михаил Квасов.
К этой замечательной когорте относится и Владимир Предатько.
Он тонкий лирик, чувствующий малейшие движения в природе:
…Я выйду под вечер / Навстречу закату, / Умоюсь печалью / Притихших полей, / У речки былинной / На взгорке покатом / Увижу случайно / Отлёт журавлей.
…Над непроснувшимся затоном / Рассвета теплится свеча. / Свежа, беспечна и бессонна / Вода студёного ключа.
…И радость встреч, / И пыль дороги, / И у костра / Вдвоём привал…
Ещё один сентябрь / Под ноги / Каштаном вызревшим / Упал.
Творческая натура автора не может не переплавлять увиденное в поэтические образы:
…Слиянье душ и нежных слов, / Восторг волшебного всесилья, / А за спиной надежды крылья / И откровение стихов.
Владимир – человек позитивный, уверенный в себе, жизнелюбивый, отзывчивый на доброту:
…Я заводной, / Счастливый человек. / Безудержно смакую / Жизни утро. / А впереди / Нетерпеливый век, / Который буду помнить / Поминутно.
Гражданственность, философичность, поиски своих корней – ещё одна тема, пронизывающая всё творчество поэта:
…Плыл из юности бедовой, / Будто талая вода, / Голос чистый, родниковый / Ниоткуда в никуда.
…Голуби воркуют на церквушке, / Оживляя сонный сельский вид. / Сквозь прорехи ржавенькой макушки / Время любопытное глядит.
…Будь со мною бесхитростной, Родина, / Прикоснуться к себе разреши – / Для меня все тропинки, что пройдены, / Как целительный сбор для души.
…И кто я средь поля, и где мои корни? / Надёжно упрятан истории клад… / Но видится чётко: усталые кони / И пленной татарки испуганный взгляд.
Настоящий сборник стихов – своеобразный итог последних нескольких лет творчества Владимира Предатько. Особо бросается в глаза выросшее мастерство стихосложения, обширность и глубина тематики произведений. Отдельный пласт творчества представляют стихи на украинском языке, в которых автор предстаёт зрелым певцом родного края, лирически верно отображающим особенности украиноязычной поэтики.
Поэта волнуют беды и тяготы современности:
…Всё сжечь, забыть, / Что верою казалось, / Убрать, как старый / Мусор со двора… / Всё то, с чем жизнь / Вчера соприкасалась, / Оценки ждёт / На кончике пера.
Пожелаем же Владимиру Предатько крепкого здоровья, дальнейших творческих успехов, а предлагаемому сборнику стихов – счастливой читательской судьбы.
2015 г.
КНИГА ОТКРЫТИЙ
Жизнь состоит из открытий, больших и малых. Вспоминая прожитое, невольно расставляешь вешки – по ним проходит некий водораздел между знаковыми датами, и все они каким-то странным образом совпадают с открытиями чего-то нового для тебя или в тебе.
Но обо всём по порядку.
С Любой Томской я познакомился в апреле 2010 года на 5-м, юбилейном международном Гумилёвском поэтическом фестивале «Коктебельская весна-2010», хотя годом раньше, в октябре 2009 года мы виделись в Киеве, на Банковой, в здании Союза писателей. Шёл фестиваль Андрея Грязова «Каштановый дом», я представлял поэтическую антологию «Песни Южной Руси», а Любовь Томская стала счастливым обладателем её экземпляра. Но именно в Коктебеле я впервые увидел Любу на сцене и услышал стихи в её исполнении. Мнение сложилось самое благожелательное. Затем были встречи в Дебальцево, на фестивалях «Рыцари слова» Саши Морозова. Люба читала стихи умело, особенно нравились зрителям и жюри её пародии. Маленькая, очень привлекательная женщина просто завораживала зал своим грудным голосом, несколько грассирующим и оттого необычайно притягательным.
В Евпатории, на замечательном фестивале Сергея Овчаренко и Ольги Бондаренко «Трамвайчик», славящемся особо домашней атмосферой и одновременно высоким уровнем участников, Любовь Томская не потерялась среди мэтров, выглядела достойно, запомнилась яркими стихами.
Вот здесь я позволю себе лирическое отступление. Дело в том, что Люба прославилась в основном талантливыми пародиями. В таком качестве я и представлял себе её творчество.
Но вот передо мной рукопись её новой поэтической книги «Двойная нить», издающейся Анатолием Вороновым в знаменитой уже библиотечке «Диалог с судьбой» серии «Творчество. Содружество. Духовность». В этой серии вышли книги трагического поэта Влада Клёна, великолепного Льва Болдова, ироничного и глубокого Виктора Шендрика. И в этом ряду новая книга. Какой она будет? Не ниже ли уровень поэта, известного мне в основном лишь пародиями, пусть и блистательно исполненными?
И вот оно, открытие. Любовь Томская пишет пронзительную лирику.
…Любовь моя, несмелая, / Зачем, печаль тая, / Я шила платье белое, / Сбегала от тебя?! / Став болью безутешною / В плену чужой любви, / Ты прорастала грешною... / Прости, за всё прости!
Да, это женская поэзия. Но кто сказал, что женские стихи слабее мужских? Как по мне, так у Марины Цветаевой среди мужчин-поэтов мало настоящих соперников. Читаю
дальше и открываю творчество Томской в каждом стихе с новой стороны.
…Но когда-то лучами солнца / И тебя тёплый мир коснётся, / И растает твой мнимый город, / город фальши и пустоты. / Ты поверишь, что в этом мире / Не святые горшки лепили, / И из радуги вновь проложишь / к позабытым мечтам мосты.
Это – настоящее. Пусть не все стихи равнозначны, пусть есть шероховатости (а у кого их нет?), но сразу понимаешь, что перед тобой сложившийся поэт.
…Когда-нибудь я снова стану сильной, / И, как отраву, проглотив обман, / Поверю, что у жизни вкус полынный, / И всё отцветшее похоже на бурьян.
Поэтические тексты Томской афористичны:
…У природы не бывает копий: / Если что уходит – навсегда.
…Проходит вечность между встречами, / Ты говоришь: "Всего три дня". / Я с безысходностью обвенчана, / И ты не вызволишь меня.
Лирика Томской не только любовная. Философичность её глубока и выстрадана.
…Звоните на седьмое небо! / Отныне обитаю там. / А, впрочем, было бы нелепо / Оттуда подходить к звонкам.
…Мы так искренно верим / В то, что кажется нам – / В нарисованный берег / И придуманный храм...
…Мне не хватает времени на жизнь / Простую человеческую добрую... / Я поднимаюсь вверх дорогой вниз / И удержаться на подъёме пробую.
Завершить свой обзор хочу стихотворением, особенно мне понравившимся. Не буду скрывать: что-то в моей душе оказалось созвучным. Очень даже.
Ты помнишь, как мы жили днём единым, / Боясь перевернуть вперёд страницу?! / Ты нёс цветы в причудливой корзине, / А мне хотелось плакать и молиться...
Ступеньки поцелуями считали, / И времени отсчёт был до и после, / Сердились редко и легко прощали – / Мы плыли по течению без вёсел!
Жизнь в ритм вошла легко, светло, красиво, / И у любви не выедаем крошки. / Запнулся взгляд: как глупо и стыдливо / Стоит пустая ваза на окошке...
Читайте стихи Любови Томской. Не пожалеете. В добрый путь, книга открытий!
2016 г.
ВЯЧЕСЛАВ ПАСЕНЮК
Вячеслав Пасенюк монументален. В жизни и в творчестве. Есть авторы, с которыми всё ясно и понятно: встретишь и можешь разговаривать на любые, очень далёкие от поэзии темы – о рыбалке, охоте, о трудностях быта, и, естественно – о женщинах. И это хорошо – ты чувствуешь своё родство с ними, определяешься в общей с ними системе координат.
Я даже представить себе не могу ту вселенную, в которой обитает Пасенюк. Она где-то очень далеко, в сияющей дали, и только яркий невесомый свет слепит непривычные глаза, заставляя их слезиться – и ты не знаешь, отчего эти слёзы: то ли от сфокусированного света, то ли от потрясения глубиной и сверкающей чистотой стиха.
Время запустив наоборот, / из огрызков не слепить народ, / не стачать из лоскутов судьбу, / даже в общем разместясь гробу. / Кто возьмётся смерть перекричать? / Сорвана последняя печать.
Поэты пишут на разные темы – о природе, о любви, иногда что-то философское проскальзывает… Пасенюк пишет о том, каково же это главное – то, что он, прилетевший в наш мир издалека, увидел в нас, неизвестных ему созданиях, таких на вид приземлённых, но иногда – необычно глубоких и пугающе непонятных:
Змея, кормилица врачей, / над чашей мира изогнулась: / на дне её пустых очей / жизнь отразилась и запнулась.
Удивление нашей здешней жизнью настолько велико, что вызывает в ответ поистине космические образы:
Зрачок совсем как молодой / летит на свет придуманный, / и поздно выставлять ладонь, / когда из бездны дунуло.
Да и сама жизнь, как явление одновременно и материальное, и духовное, заставляет относиться к ней уважительно, однако с немалой примесью любопытства, которое обычно испытывает посторонний, пришелец в наш мир из иных пространств и времён:
Будь жизнью и живи, / Другого не умея, – / Всё, что летит, лови, / Держи его, немея.
Со временем пришелец осваивается в нашем мире, добросовестно старается понять и по возможности принять его законы. Однако тоска по настоящей, вневременной своей родине, заставляет поэта (а настоящие поэты все являются пришельцами – Цветаева, Мандельштам, Есенин) страдать и рваться на свою настоящую родину. Кто знает, где она находится – может, ответят ушедшие Левитанский и Высоцкий? Они не расскажут. Одно известно: чтобы туда попасть, нужно совершить абсолютный отрыв:
За верность и за исправность / неужто не дастся радость – / простая заморская пряность, / щепотка восточных див? / Представь: золотые колёса, / домчав, поднимают с откоса / и в воздух, и выше уносят / туда – в абсолютный отрыв.
Но пока жив человек (а Поэт является таким же человеком, из плоти и крови – только боль его острее, а нервы обнажённее), пока его душа ещё здесь, с нами – последней связующей нитью остаётся надежда возвратиться на свою родину. Слабая она, эта надежда, невесомая. Подчас кажется, что она ушла, умерла, и больше не вернётся.
Надежда умерла последней: / как ей велели, как смогла. / По некоторым смутным сведениям, / она кого-то всё ждала. / Вставала, подходила к окнам, / совсем как ты, совсем как мы, – / там ночь висела тусклым коконом, / умы таращились из тьмы. / А больше никого, ни шелеста, / хоть выругайся, хоть смолчи… / Канун последнего нашествия, / когда заплачут кирпичи.
Вячеслав Васильевич Пасенюк, быть может – последний из рода настоящих. Иногда так кажется. Наверно, я в этом неправ, и кто-то из авторов обидится. Наверно, придут другие настоящие поэты, и при чтении их стихов тоже волосы будут подниматься дыбом, а в глазах стоять слёзы. Может быть, они, эти поэты, уже есть, а мы просто мимо прошли и не узнали их.
Что ты знаешь, человек, обо мне, / залетевшем сюда по ошибке / и живущем с травой наравне / и с водой, полумёртвой и зыбкой.
Если хотите впустить в свою душу настоящую поэзию – читайте Пасенюка. Разочароваться невозможно. Нужно только совершить некоторое усилие ума и души, чтобы войти в бездонный мир образов. Впрочем – это усилие нужно применять к себе и при чтении любой настоящей поэзии.
2015 г.
ПРОРОЧЕСТВО "ГРЕЧЕСКОЙ" МОНЕТКИ
Всё началось с обыкновенного пятака. Кружок белого металла с рифлёным ободком попался в чебуреке Елене Кисловской. Событие могло бы оказаться вполне рядовым, и даже незначительным, если бы не предыстория, не место действия, и не участники происшествия.
ПРЕДЫСТОРИЯ
Сентябрь 2006 года выдался тёплым. В приазовском посёлке Седово происходила творческая встреча авторов литературного ежемесячника «Отражение». Поэт и по совместительству главный редактор Юрий Лебедь собрал несколько десятков стихотворцев, прозаиков и эссеистов, чтобы отпраздновать трёхлетний юбилей на тот момент практически единственной литгазеты Украины, печатавшей преимущественно русскоязычных литераторов. Произошло необычное для тех лет, но такое нужное событие: друг с другом впервые познакомились и надолго подружились талантливые люди. К сожалению, с тех пор едва родившееся «седовское» братство пишущих людей понесло потери: ушли из жизни замечательные поэты киевлянин Юрий Каплан и макеевчанин Николай Хапланов.
УЧАСТНИКИ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ
Возвращались домой через Старобешево. Николай Хапланов, будучи почётным жителем этого посёлка, не мог не остановиться и не пригласить нас на чебуреки. Нас – это Елену Кисловскую и вашего покорного слугу. В кафе главенствовала жгучая молодая брюнетка.
– Наташа, – сказал Хапланов, заговорщически улыбаясь – сделай мне и гостям наши фирменные греческие чебуреки.
– С удовольствием, Николай Вениаминович. С пятачком, конечно? – хитро подмигнула Наташа.
– Естественно.
Греческий национальный обычай предусматривает запрятывание в один из ещё сырых полуфабрикатов ритуальной монеты. Каждая порция состоит из нескольких небольших, щедро наполненных мясом, дымящихся чебуреков, приготовленное блюдо подаётся со сметаной, ряженкой, томатным соком – по вкусу. Изюминка в том, что гость, нашедший в своём продукте монетку, имеет право загадать желание. И это желание обязательно исполнится.
Пятачок оказался в чебуреке Лены Кисловской. К счастью, металл был определён на ощупь, а не на зуб.
Желание было загадано тут же. Оно гласило: «Хочу, чтобы встреча поэтов имела продолжение, и чтобы ты, Василий, имел к этому какое-то отношение». Слова, скорее всего, произносились другие, но смысл передан точно.
ИСПОЛНЕНИЕ ПРОРОЧЕСТВА
Не прошло и двух лет, и стараниями Елены Кисловской (а, может быть, к этому событию имел касательство и вышеописанный греческий ритуал) – в живописном городке Дружковка был торжественно открыт один из самых интересных литературных фестивалей современности. Его назвали: «Город Дружбы приглашает». Мой скромный вклад выразился только в нескольких эпизодах участия в жюри, а всю – не побоюсь этого слова – титаническую организационную работу, проводила Елена Сергеевна.
Теперь, по прошествии нескольких лет, стала заметна весомая культурологическая составляющая этих фестивалей. Здесь были замечены таланты многих поэтов. Блеснули и погасли звёзды незаурядных живописцев слова – Константина Фарафонова, Алины Остафийчук и Влада Клёна. Подрастают юные «звёздочки», впервые просиявшие здесь, в Дружковке.
Тяжёлые времена, укрывшие наши края, обязательно закончатся. В Дружковке ещё не раз Кисловская соберёт единомышленников, и снова в старинном запущенном парке прозвучат профессиональные, уверенные, а также ещё не окрепшие поэтические голоса нашей благословенной славянской родины, единой для всех, ведь:
…музыканты и поэты / одни, пожалуй, рождены, / чтоб было жить на белом свете / не стыдно жителям страны.
2015 г.
ШЁЛ ПО МАКЕЕВКЕ ПРОХОЖИЙ
Макеевка – большой город. Снуют по улицам автомобили. Прохожие, не глядя по сторонам, спешат куда-то по своим делам. Никто не здоровается друг с другом, не приподнимает шляпу при встрече. Да и шляп-то почти никто не носит. Просто вспомнилось время, когда люд был попроще, повеселее, когда незнакомые люди улыбались, услышав знакомую мелодию из окна (чаще всего это был Высоцкий). Да и окна раскрывались чаще, люди облокачивались о подоконник и, улыбаясь, оглядывали мир. Из домашнего радиоприёмника доносится знакомый, с глуховатой картавинкой, голос Роберта Рождественского:
Снятся усталым спортсменам рекорды.
Снятся суровым поэтам слова.
Снятся влюблённым в огромном городе
необитаемые острова.
Самые дальние, самые тайные,
ветру открытые с трёх сторон,
необнаруженные, необитаемые,
принадлежащие тем, кто влюблён.
В этом пыльном, мозолистом городе, живёт удивительный человек. Не такой, как все. Он пишет стихи.
Юный поэт с неудачной фамилией
Для псевдонима искал имена.
Слово такое найти бы, чтоб с крыльями,
Чтобы запомнила сразу страна.
Что же вы, предки поэта далёкие?
Дали вы юноше дивный талант,
Только фамилия очень незвонкая.
Как он фамилии этой не рад...
Нет, чтобы что-то красиво-воздушное,
Чтоб поражало, манило, звало...
– Ладно, подпишемся собственной – Пушкиным, –
Молвил поэт и вздохнул тяжело.
Человека зовут Николай Хапланов. Коренастый, весёлый, искренний. Очень талантливый. Всё, чем жил, отдал двум трепетным музам – Поэзии и родной Макеевке. Его звезда взошла высоко и сгорела, опалённая новым временем.
Тропка влево, тропка вправо...
По какой направить шаг?
Подскажи ты нам, держава –
Ты ли друг наш, ты ли враг...
Слева чаща, справа чаща.
Ни просвета, ни луча.
И глаза держава прячет,
Не подставив нам плеча.
Ушёл человек. Растаяли годы, забылись люди, приподнимавшие шляпы при встрече. Из окон, закрытых наглухо, не доносится ни звука. Есть ли живой кто здесь? И кто они, эти прохожие, эти тени, тающие после заката? Шины автомобилей шуршат – музыка этих дней.
Но что-то бьётся живое, тёплое. Останавливаешься, слушаешь. Откуда это? Неужели стихи? Может быть, вернулся тот человек? Нет...
Их несколько, молодых и звонких. Поют вразнобой, но искренне. Взойдёт ли их звезда? Разгорится ли ярко? Кто знает... Они есть, они существуют. Что ещё нужно городу? И нужно ли? Хотя бы окна пусть откроют. Стихи приходят с весенним ветром. И никогда не уходят. Я знаю, поверьте. Приподнимаю шляпу. Слушайте!
Тиха предутренняя рань.
Дымков неспешных изваянья,
Как полусонные созданья,
Плывут за видимую грань.
И годы медленны, как сны –
Над пустотой тропы туманной
У этой тишины обманной,
Обманной этой тишины…
Эти строки нараспев колоритным грудным голосом читает красивая, но очень грустная женщина – макеевская поэтесса Алла Беженова.
Какая юная земля!
Она вся в белом, как невеста.
И маршем свадебным оркестра
Метель приветствует поля.
На синих ветках воробьи,
Как листья тополей и клёнов.
И оставляют нам вороны
В снегу автографы свои.
Недолог век пишущих людей. Редко кому удаётся дожить до седин, Вот и Алла Беженова не дожила…
Узлы, затянутые жизнью,
Следы погубленных ветрил.
Они, как символ укоризны
В расцвете лет, в расцвете сил.
И в суете не благодатной
Нам предназначено страдать
Не потому ли, что когда-то
Не удалось их развязать…
ПРОХОЖИЙ. ЖИТЕЛЬ МАКЕЕВКИ С 1977 ГОДА
ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС
СОДЕРЖАНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ
1. БРАХМАН ДАНДАМИЙ И ЦАРЬ АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ
2. ЧИТАЯ СВЕТОНИЯ
3. "Босые ноги. Пыль. В зените солнце..."
4. "Сиренью пахнет римский вечер..."
5. ТАБУ
6. "Я – вечный Сен-Жермен..."
7. "По влажной зелени травы..."
8. "В любви впервые девушке признался..."
9. "Я Мережковского листаю..."
10. "Я с детства знал, что музыка живая..."
11. ИСХОД
12. "Не слышал я, как склянки бьют..."
13. ГЕННАДИЮ ШПАЛИКОВУ
14. БЕСПАЛОВ
15. ЮЛИИ ДРУНИНОЙ И АЛЕКСЕЮ КАПЛЕРУ
16. ВЫСОЦКИЙ
17. ЛИСТАЯ “МИНИАТЮРЫ” ВАЛЕНТИНА ПИКУЛЯ
18. "В высоком небе, в доме звёзд..."
19. КАПИТАН ИВАН СИДОРОВ
20. "Спустилась чайка с неба. Деловито ходит..."
21. "Все слова я вижу в красках..."
22. "Когда дрожит гитарная струна..."
23. КРАПИВИН
ЭССЕ
КАШТАНОВЫЙ ДОМ. 1 ОКТЯБРЯ 2009 ГОДА. ХРОНИКА ОДНОГО ДНЯ
СВЕЧА ВЛАДА КЛЁНА
БОЛЬ СОВЕСТИ И ДУШИ. ПОЭЗИЯ ВИКТОРА ШЕНДРИКА
ПОЭЗИЯ НА КОНЧИКЕ ПЕРА ВЛАДИМИРА ПРЕДАТЬКО
КНИГА ОТКРЫТИЙ
ВЯЧЕСЛАВ ПАСЕНЮК
ПРОРОЧЕСТВО "ГРЕЧЕСКОЙ" МОНЕТКИ
ШЁЛ ПО МАКЕЕВКЕ ПРОХОЖИЙ