Гром поначалу что-то бормотал
Смешно и глухо, словно бы в ладони;
Пока ещё не слышен был металл
В его сыром далёком баритоне.
Ещё он в тучах прятал кулаки,
Ловил в охапку эхо из колодца,
Ещё он пил яичные желтки
По озеру разлившегося солнца.
Ещё он репетировал прорыв,
Ещё воздушной двигал диафрагмой,
А после, пятернёй глаза прикрыв,
По горло наливался душной магмой.
Но вот он встал, натружен и суров,
Прокашлялся порывом суховея,
И напряглась прожилками ветров
Багровая набыченная шея.
Ещё момент — и он сорвался в шквал,
И, брызгами закатными заляпан,
Он громыхнул. Теперь в нём бушевал
Тысячекратный яростный Шаляпин.
И он ревел, как будто на убой,
Языческую пестуя безмерность,
Помноженную было на любовь,
Но тут же поделённую на ревность.
И будто бы на линии огня
Командуя невидимою ротой,
"Да, это я! Да, это про меня!",—
Кричал он в уши роще желторотой.
Потом он что-то рявкнул, уходя,
Но сей постскриптум был уже не важен,
Поскольку грубый занавес дождя
Упал и закачался над пейзажем.