Обосновался я в пустыне,
где источал тлетворный яд,
прошли года, но и поныне
вокруг меня пески смердят.
Пески не времени – бумаги,
чей изначально бледный вид
желтеть без устали от браги
нелепых строчек норовит.
Хозяин болен был, наверно,
когда безгрешный лист извел,
изображая, как инферно
поганковидно-серый ствол.
Засим же, злобою томимый,
коварством «чадо» наделив,
уехал прочь, молвой гонимый,
ну а меня, чей голос жив
провозгласили древом смерти
(ведь для поэзии я – зло),
хотите нет, хотите верьте,
но окунётся в яд стило!
Пусть глазу я и неприметен,
но всяк почувствует угар,
когда в объятья лжи и сплетен
его сгребает сам Анчар!
А вот и гости-графоманы,
за вдохновением поди?
Но вместо радужной осанны
клеймо позора впереди.
Уж мысли прыткие как надо
с ветвями цепкими слились,
и ошалевшие от яда,
за стихотворчество взялись.
Но тут-то мне и поплохело
от беспардонности цветов,
что лезли в строчки оголтело
из всех щелей тугих умов.
Там были розовые розы –
к тридцатилетию букет,
а белых высекли морозы:
окно таит немало бед!
Мильоны алых (не забуду!)
воспел художник-агроном,
полынью пахнущие – к зуду,
подсолнух олуха – в дурдом!
А следом грянули тюльпаны
желтее желтого – беда!
Дарил цветочные поляны,
всем разведёнкам «борода».
О всех цветах на белом свете,
включая розы на окне,
провыл шарманщик тете Свете –
тридцатилетие же. Мне
так не хватало углерода,
я задыхался, матерясь,
цветы без племени и рода
да именитые, глумясь,
из закорючек восставали,
предвосхищая скорый мат,
немедля рифмой обрастали,
нейтрализуя в жилах яд.
Когда же: «Выкормыш Дантеса!
Пески забвенья твой удел!» –
вскричала роза-«поэтесса»
я принял рой шипастых стрел.