Брат Каин, хоть ты мне совсем не брат, ты вычеркнул свою бессмертную душу и на место её засыпал пепел и боль, но не знал и на помощь бога не звал, — теперь там вместилище, что не имеет конца и начала, и от того всё вылетает на поворотах и сквозняках, просто, в открытый космос… наружу. Можно жить без веры и без любви, можно без совести и безнадёжно, можно жить без борьбы — без борьбы без… и жизнь превратить в механическую повесть… И они живут, и доказывают другим — это возможно. — А это возможно? — Встал, умылся, налил чай… дверь, открыл, закрыл… нет, не отвечай… работа, обед, работа, транспорт, дом, вечер, вечера, дни, недели, годы, жизни отправленные в топку… пепел, смог, остаток кислорода… батарейка догорает до конца, отключается страна от всего иного народа.
.
Можно жить безумно, по чужому плану, при этом не сходя с эфира, не покидая экранов… Можно жить без головы, можно без судьбы, можно без сердца, закрыв эту последнюю дверцу. — Хлоп! — Брат Каин, сродни Иуде, только за идею которой не оправдать, а иногда и за деньги, но тогда ещё и Иуда. То, что имело воплощение однажды, можно развоплощать… Да, без души можно жить, но неуютно умирать, это знали и Христос, и Заратуштра, и каждый Будда, и так бесконечно. От осознания до осознанности пути, целая жизнь, от шага в пропасть — всего мгновение, а дальше только вечность. Изменения, это то, что происходит здесь и сейчас, и то что изменяет каждый твой шаг потом, но потом происходит всегда неожиданно и как развилка для пути — неотвратимо и конечно. — Каин Каину, неприкаянно, а по Каину, каин каменный… плюнет в небо, но не покается.
.
Между здесь и там, а имело ли всё это смысл? Короли сражаются за своих королев, за детей отцы, а иные, просто за жизнь... Между теми и этими, если убрать морок и выжать сухого остатка соль(?). — Кто дивиденды пожнет от бойни, тех и этих сердец и разбитых в хлам настенных домашних часов? Может, прежде чем метры воздуха держать из огня, стоит остановиться и посмотреть, в чем исход каждого нового дня? Память, в дребезги мечты рушит и мажет, всё что жило и живо в сажу. Судьбы рушатся и уходят в пепел и гарь, а потом луна освящает воронок остовы, как холодный слепой фонарь... И, от отчаяния, прячем боль в памяти... Но боль это плохие засовы, скользкие засевы, новые оковы... Не вернутся жаворонки, не вернутся совы, только жирный ворон, только грязный голубь... И утопая от бесполезности пацифизма, вспоминаем начальное, — между здесь и там, не лишилось ли всё, что случилось, хоть какого-то здравого смысла?
.
За метром метр, чтобы пожать пределы дней, в кровавом рубище сухой остаток веры. Отчаянье? Желанье быть примером, как можно выдавить, звериное с простых людей? Звериное — опасная напасть, взалкав чужого, жизни рвать на части и быть в подземках, новою звездой, что свет холодный может свой давать, лишь в тёмной чаще. Моля о боли, приближают смерть и боль, где морок и надежда и расплата. За метры воздуха горящего сражаться, порою странно, как можно так в иллюзии вцепиться, не отпускать и от того отчаянно держаться. На небе места нет, как нет огня, для черной крови, вогнанной в озноб. Царапать и крушить остаток дня, вот и конец безумного пути, не за, а под последнею чертой...