Семья в меня верит, жаждет,
что я стану знаменитым,
И видит меня на сцене
весёлым, живым, бессмертным.
А я до сих пор не понял
игры этой алгоритм
И смысл ее награды:
«услышать аплодисменты».
Играет не только ведь труппа
в нарядах и ярком гриме
Игра на сцене театра –
не только по роли в спектакле
Сеанс за сеансом: мы вам –
что вы нам важны, и мы вам.
А вы нам – аплодисменты,
что мы хороши. Не так-ли?
Ведь хлопать в конце спектакля –
условность, необходимость.
Манеры. Негласная плата,
которой не знает ценник.
Зевайте весь акт, в конце вы
любезно поблагодарите.
И эта игра важнее
актерской игры на сцене.
А я не готов ни разу
играть за пределами роли,
Я холоден стал к букетам,
поклонам, хвалебной речи
Все то, чем живу я – репы,
премьеры, сьемки, гастроли –
Для многих – лишь повод скрасить
свой скудный воскресный вечер
Представьте хоть на минуту:
кормящая мать с ребенком
На площади грудь из блузки
достала и кормит чадо
Толпа окружила, смотрит,
а после – хлопает громко,
Как будто кормить ребенка
для публики было надо
Молчу за других актеров,
но мне безразличен зритель
И сам я свой праздный вечер
чужим не эксплуатирую,
Я молча, после премьеры,
в свою возвращаюсь обитель
Энергию восстанавливать –
то есть пить или медитировать.
Вчера я потратился много.
В спектакле играл Коровьева.
Двухуровневая игра, как
Фагот, я играю в жизнь, и
В ней уже вновь играю
на сцене Фагота, чтоб его.
Я был истощен, и после –
поехал на озеро, с виски.
Я пил из бутылки, залпом.
Шатаясь, ходил по набережной
И видел Баку сквозь слёзы,
объятым в пожаре Воланда
Я думал: вся эта матрица,
безумному мозгу вряд ли нужна
И перелез ограждение...
Но не решился. Холодно.
Свою признавая слабость,
я пьяный, ругался с озером
Плевался, пинался, дрался.
Блевал на морской газон.
Не грел алкоголь, нисколько.
Морозило и морозило.
Шел ливень, как в грязном нуаре.
Грызла гроза горизонт.
Я все ещё видел город
объятым в пожаре Воланда.
Над городом били молнии,
гром медной гремел трубой.
Но вскоре замерз мой танатос.
Мне стало действительно холодно.
И я развернулся обратно.
И шел мимо парка домой
До самой последней нитки
продрогши, спасаясь от бедствий
На заброшенной детской площадке
решил переждать мороз.
Когда-то здесь маленький мальчик
провел свое лучшее детство
И был в этом мире самым...
счастливым. Пока не подрос.
Теперь этот мир – больница.
Заброшенный лепрозорий.
Захваченный и загаженный
бесчувственными прокаженными.
И вот уже взрослый мальчик,
сидит, как солдат на дозоре,
На крытой высокой горке,
накрывшись двумя капюшонами.
Я долго сидел, но ливень
совсем не хотел прекращаться
Утихший оркестр грома
опять выступал на бис
А скука все нарастала,
просила хоть чем-то заняться
Я вспомнил далекое детство –
и с горки скатился вниз.
Тот спуск был наглядной картиной
событий вчерашней ночи
Метафора всей моей жизни.
Скатился. Сорвался. Упал.
Но жизнь удивляет. Скатившись –
всегда получаешь, что хочешь.
Земля принимает снизу
тяжелый судьбы удар.
И я соскользнув по горке,
во что-то уперся ногами.
Фрустрации не было. Только –
иронией выжатый смех.
Нелепое обстоятельство.
Застрявший в трубе и пьяный.
Внизу – то ли бомж, то ли мусор.
И скользко карабкаться вверх.
Метафора всей моей жизни.
Карабкаться вверх – усилие.
Я вылез. Я смог. Спустился
уже по пластмассовой лесенке.
Мое любопытство било
фонтаном. В туннеле синем.
Девушка. Без сознания.
И это уже не весело.
Рядом рассыпанным мусором –
в темени еле заметно
Таблетки, ключи от дома,
записка, удостоверение
Я прочел ее имя при молнии –
Артемьева Елизавета.
И вытащил тело из горки...
И принялся за спасение.
Города.