Вьётся снег холодных буден,
льётся песня холодка.
Мы себя в себе забудем
не на годы, на века.
Спохватившись снова блудим
по заснеженной тропе.
И опять бунтуют люди,
разглагольствуют в толпе
на пригорке одичанья,
под звездой забытых лет,
где одно стоит молчанье,
где давно дыханья нет.
Остервение и рвенье,
и равнение на Юг,
где сердечное раненье
получаю я от вьюг,
приносящих запах гари
огнедышащей пурги,
где божественные твари
не восходят на круги,
а идут по бездорожью –
по стерне примятых дней
с обличительною ложью
одиноких палачей,
наловчившихся секирой
разрезать вчерашний хлеб.
И из жизни нашей сирой
принимать желанье в хлев
встать смиренно с оплеухой,
понимая массу слов
и, довольствуясь разрухой,
потрясая до основ
состояние покоя,
состояние мечты,
что плывёт по-над рекою,
с недоступной высоты
тихо падают дождинки
в сонной изморози бед.
На лице одни ужимки,
и былой отваги след
припорошен пеплом страха
за невнятность торжества.
Пузырится вновь рубаха,
словно знамя колдовства
над притихшею толпою
в переливчатой заре,
я иду к себе по полю
в той завистливой поре,
отвечающей на крики
неизвестности в ночи.
И печалятся вновь лики,
догорают две свечи,
словно звёзды на рассвете
у печали на виду,
растворяются, как в Лете,
перевёртыши в Аду
суесловия земного
в опрометчивости злой.
Я прошу у вас не слова,
а поклон вам шлю земной,
прощелыги и прохвосты,
тунеядцы, упыри.
Не ходите на погосты
до безнравственной зари,
заливающей просторы
кровью ало-голубой
и ласкающая взоры
новой песенной судьбой.