Блаженным с самого утра
был поп-чудила.
А возле смертного одра
свеча чадила.
Поп над Писанием стоял,
хребет горбатя,
и, отпеваемый, лежал
в гробу мой батя.
Лежал не в венчике из роз,
укрыт не в саван,
а в то, чем труд его изрос,
чем был он славен,
а именно: грядами ком-
плексов, заводов,
путями, хожими пешком
и в скороходах,
руками, могущими всё
или почти что, -
вот, если коротко, вся соль
есть о почившем.
Свободная от трудодня,
родня крестилась.
Была б иной моя родня -
креста б окстилась,
под завываемый псалтырь,
повысив нотку,
в чужой не лезла б монастырь
свою драть глотку,
имела б меру и в вине*,
и в укоризне,
мне предназначенной, и не
учила б жизни.
В руках скорбящих мака цвет
и цвет фиалки.
Сидим, гудим, не зная бед,
мы в катафалке.
Года, наверное пройдут,
пока допетрим,
что вовсе мой отец не тут,
омытый ветром.
О, нет, не здесь его исход!
Здесь только кости.
Бессмысленно из года в год
растут погосты.
Бессмысленный и твой напев,
лукавый клирик!
Что не сказал, слова имев, -
то скажет лирик.
Где и ни шатко нам вести,
ни, в общем, валко
дела заводов, - там цвести
моим фиалкам.
Где многолетние дома
пока не рухнут, -
вот там холодного ума
молитвы ухнут.
А с ветром здесь благословим
мы тихой сапой
всё то, что некогда моим
считалось папой.
К лицу потянется рука -
расплачусь гулко,
что уж не вспомнят старика
вдоль переулка.
* здесь - вино